Родился в городе Зайсан под Семипалатинском. (Отец — школьный учитель, выходец из среды сибирского казачества.)
Окончил школу в Павлодаре (1926 г.) и после нескольких месяцев учёбы в университете Владивостока странствовал по Сибири и Дальнему Востоку: гонял на собачьих упряжках, был матросом, бродил с разведчиками золота… Много пишет, его печатают в Омске, Новосибирске, Владивостоке.
1929 год. Москва. Высшие литературные курсы. Загулы, в духе сибирских, всё чаще оборачиваются скандалами с долгим эхом.
В 1932-м арестован по «делу сибирских писателей»*, но скоро освобождён. (Приговор: три года тюрьмы условно.) Печатают его мало, с опаской. «Песня о гибели казачьего войска» известна лишь ближайшим знакомым. Скандалы продолжаются, и Горький летом 1934 года пишет: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин». А чуть дальше почти приговор: «…от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». В эту пору написаны «Стихотворение в честь Натальи», «Анастасия», «В степях немятый снег дымится» и др. Выходит единственная прижизненная книга «Соляной бунт».
Год 1935-й. Стычка с Дж. Алтаузеном на вечеринке, «Письмо 20-ти»** и новый арест. Освобождён через год. Теперь его стихи часто появляются в печати, особенно в журнале «Новый мир». Критические отзывы: «кулацкий бандит Васильев» (А. Тарасенков), «Васильев и Смеляков — контрреволюционеры» (А. Безыменский), «заклятый враг советской власти» (В. Ставский) и т. д.
Последний арест в феврале 1937-го***. Обвинение в том, что, принадлежа к террористической организации, именно он, П. Васильев, должен был убить товарища Сталина. Вскоре расстрелян****.
В 1956 году Павел Николаевич Васильев реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
В Павлодаре в 1995 году организован Дом-музей П. Васильева.
В 2010 году издан юбилейный двухтомник его произведений.
______________
*Арестованы также Н. Анов (Иванов), Л. Мартынов, С. Марков, Л. Черноморцев, Е. Забелин (Л. Савкин). П. Васильев дал подробные показания почти на всех, обещал исправиться, благодарил ОГПУ за то, что «вовремя прекратило эту свистопляску».
**«Правда», 24 мая 1935 г.; письмо подписали: А. Прокофьев, Н. Асеев, В. Луговской, А. Сурков, В. Инбер, Б. Корнилов, Б. Иллеш, М. Голодный, Д. Алтаузен, К. Зелинский, Н. Браун, С. Кирсанов, Б. Агапов, А. Гидаш, В. Саянов, А. Решетов, И. Уткин, А. Безыменский, В. Гусев, А. Жаров.
***Арестованы также М. Карпов, В. Наседкин, И. Васильев (прозаик), И. Макаров. П. Васильев снова подробно рассказывает — этот «вовлёк», эти ему «прививали ненависть к руководству ВКП(б) и совправительству» и т. д.
****Дата расстрела 16 июня 1937 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Похоронен в могиле № 1 на Донском кладбище в Москве.
* * *
Затерян след в степи солончаковой,
Но приглядись: на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Звенит печаль под острою подковой,
Резьба стремян узорна и темна...
Здесь над тобой в пыли многовековой
Поднимется курганная луна.
Просторен бег гнедого иноходца.
Прислушайся! Как мерно сердце бьётся
Степной страны, раскинувшейся тут,
Как облака тяжёлые плывут
Над пёстрою юртою у колодца.
Кричит верблюд. И кони воду пьют.
1929
ЯРМАРКА В КУЯНДАХ
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь —
Их оранжевые тела
Накаляются добела,
И до самого дна нагруз
Сладким соком своим арбуз.
В этот день поёт тяжелей
Лошадиный горячий пах —
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах.
Сто тяжёлых степных коней
Диким глазом в упор косят,
И бушует для них звончей
Золотая пурга овса.
Сто коней разметало дых —
Белой масти густой мороз, —
И на скрученных лбах у них
Сто широких буланых звёзд.
Над раздольем трав и пшениц
Поднимается долгий рёв —
Казаки из своих станиц
Гонят в степь табуны коров.
Горький ветер, жги и тумань,
У алтайских предгорий стынь!
Для казацких душистых бань
Шелестят берёзы листы.
В этот день поёт тяжелей
Вороной лошадиный пах —
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах!..
Пьёт джигит из касэ, — вина! —
Азиатскую супит бровь,
На бедре его скакуна
Вырезное его тавро.
Пьёт казак из Лебяжья, — вина! —
Сапоги блестят — до колен,
В пышной гриве его скакуна
Кумачовая вьюга лент.
А на сёдлах чекан-нарез,
И станишники смотрят — во!
И киргизы смеются — во!
И широкий крутой заезд
Низко стелется над травой.
Кто отстал на одном вершке,
Потерял — жалей не жалей —
Двадцать пять в холстяном мешке,
Серебром двадцать пять рублей...
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы.
1930
* * *
Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли, потом,
Закутавшись в овчинах синих,
С размаху в бубны грянул гром.
Плясал огонь в глазах сажённых,
А тучи стали на привал,
И дождь на травах обожжённых
Копытами затанцевал.
Стал странен под раскрытым небом
Деревьев пригнутый разбег,
И всё равно как будто не был,
И если был — под этим небом
С землёй сровнялся человек.
1932
* * *
Вся ситцевая, летняя приснись.
Твоё позабываемое имя
Отыщется одно между другими.
Таится в нём немеркнущая жизнь:
Тень ветра в поле, запахи листвы,
Предутренняя свежесть побережий,
Предзорный отсвет, медленный и свежий,
И долгий посвист птичьей тетивы,
И тёмный хмель волос твоих ещё.
Глаза в дыму. И, если сон приснится,
Я поцелую тяжкие ресницы,
Как голубь пьёт — легко и горячо.
И, может быть, покажется мне снова,
Что ты опять ко мне попалась в плен.
И, как тогда, всё будет безтолково —
Весёлый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.
1932
* * *
Скоро будет сын из сыновей,
Будешь нянчить в ситцевом подоле.
Не хотела вызнать, кто правей, —
Вызнай и изведай поневоле.
Скоро будет сын из сыновей!
Ой, под сердцем сын из сыновей!
Вызолотит солнце волос сыну.
Не моих он, не моих кровей —
Как тоску я от себя отрину?
Я пришла, проклятая, к тебе
От полатей тяжких, от заслонок.
Сын родится в каменной избе
Да в соски вопьётся мне, волчонок...
Над рожденьем радостным вразлад —
Сквозь века и горести глухие —
Паровые молоты стучат
И кукует тёмная Россия.
1932
* * *
В степях немятый снег дымится,
Но мне в метелях не пропасть, —
Одену руку в рукавицу,
Горячую, как волчья пасть,
Плечистую надену шубу
И вспомяну любовь свою
И чарку поцелуем в губы
С размаху насмерть загублю.
А там, за крепкими сенями,
Людей попутных сговор глух.
В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.
Я дверь раскрою, и потянет
Угаром банным, дымной тьмой...
О чём глаз на глаз нынче станет
Кума беседовать со мной?
Луну покажет из-под спуда,
Иль полыньёй растопит лёд,
Или синиц замёрзших груду
Из рукава мне натрясёт?
1933
СТИХИ В ЧЕСТЬ НАТАЛЬИ
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко — занавесок нету,
Ветреных, весёлых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
И ещё прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради Бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твоё яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обезкрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
А улыбка — ведь какая малость! —
Но хочу, чтоб вечно улыбалась —
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идёт».
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Так идёт, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бёдра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Лето пьёт в глазах её из брашен,
Нам пока Вертинский ваш не страшен —
Чёртова рогулька, волчья сыть.
Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ещё «Калинушку» певали,
Мы ещё не начинали жить.
И в июне в первые недели
По стране весёлое веселье
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального надень.
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
1934
* * *
Елене
Снегири взлетают, красногруды...
Скоро ль, скоро ль, на беду мою,
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю?
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно всё приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.
Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как на ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё...»
Февраль 1937.
Лубянка. Внутренняя тюрьма
ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ
Друзья, простите за всё, в чём был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами,
Ваши руки стаями на меня летят —
Сизыми голубицами, соколами, лебедями.
Посулила жизнь дороги мне ледяные —
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.
Есть такое хорошее слово — р о д н ы я,
От него и горюется, и плачется, и поётся.
А я его оттаивал и дышал на него,
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.
Вы обо мне забудете, — забудьте! Ничего,
Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.
Так бывает на свете — то ли зашумит рожь,
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,
Верится, как собаке, а во что — не поймёшь,
Грустное и тяжёлое бьётся сердце.
Помашите мне платочком за горесть мою,
За то, что смеялся, покуль полыни запах...
Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,
Только сосны покачиваются на птичьих лапах.
На далёком, милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигают огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.
А как его надо — надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-и-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымем надвое разбило.
Чтобы затейные начались беседы...
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной — я еду
Собирать тяжёлые слёзы страны.
А меня обступят там, качая головами,
Подпершись в бока, на бородах снег:
«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?»
Я же им отвечу всей душой:
«Хорошо в стране нашей — нет ни грязи,
ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли!
Ой и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени — по колено травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы...»
1936
Окончил школу в Павлодаре (1926 г.) и после нескольких месяцев учёбы в университете Владивостока странствовал по Сибири и Дальнему Востоку: гонял на собачьих упряжках, был матросом, бродил с разведчиками золота… Много пишет, его печатают в Омске, Новосибирске, Владивостоке.
1929 год. Москва. Высшие литературные курсы. Загулы, в духе сибирских, всё чаще оборачиваются скандалами с долгим эхом.
В 1932-м арестован по «делу сибирских писателей»*, но скоро освобождён. (Приговор: три года тюрьмы условно.) Печатают его мало, с опаской. «Песня о гибели казачьего войска» известна лишь ближайшим знакомым. Скандалы продолжаются, и Горький летом 1934 года пишет: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин». А чуть дальше почти приговор: «…от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». В эту пору написаны «Стихотворение в честь Натальи», «Анастасия», «В степях немятый снег дымится» и др. Выходит единственная прижизненная книга «Соляной бунт».
Год 1935-й. Стычка с Дж. Алтаузеном на вечеринке, «Письмо 20-ти»** и новый арест. Освобождён через год. Теперь его стихи часто появляются в печати, особенно в журнале «Новый мир». Критические отзывы: «кулацкий бандит Васильев» (А. Тарасенков), «Васильев и Смеляков — контрреволюционеры» (А. Безыменский), «заклятый враг советской власти» (В. Ставский) и т. д.
Последний арест в феврале 1937-го***. Обвинение в том, что, принадлежа к террористической организации, именно он, П. Васильев, должен был убить товарища Сталина. Вскоре расстрелян****.
В 1956 году Павел Николаевич Васильев реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
В Павлодаре в 1995 году организован Дом-музей П. Васильева.
В 2010 году издан юбилейный двухтомник его произведений.
______________
*Арестованы также Н. Анов (Иванов), Л. Мартынов, С. Марков, Л. Черноморцев, Е. Забелин (Л. Савкин). П. Васильев дал подробные показания почти на всех, обещал исправиться, благодарил ОГПУ за то, что «вовремя прекратило эту свистопляску».
**«Правда», 24 мая 1935 г.; письмо подписали: А. Прокофьев, Н. Асеев, В. Луговской, А. Сурков, В. Инбер, Б. Корнилов, Б. Иллеш, М. Голодный, Д. Алтаузен, К. Зелинский, Н. Браун, С. Кирсанов, Б. Агапов, А. Гидаш, В. Саянов, А. Решетов, И. Уткин, А. Безыменский, В. Гусев, А. Жаров.
***Арестованы также М. Карпов, В. Наседкин, И. Васильев (прозаик), И. Макаров. П. Васильев снова подробно рассказывает — этот «вовлёк», эти ему «прививали ненависть к руководству ВКП(б) и совправительству» и т. д.
****Дата расстрела 16 июня 1937 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Похоронен в могиле № 1 на Донском кладбище в Москве.
* * *
Затерян след в степи солончаковой,
Но приглядись: на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Звенит печаль под острою подковой,
Резьба стремян узорна и темна...
Здесь над тобой в пыли многовековой
Поднимется курганная луна.
Просторен бег гнедого иноходца.
Прислушайся! Как мерно сердце бьётся
Степной страны, раскинувшейся тут,
Как облака тяжёлые плывут
Над пёстрою юртою у колодца.
Кричит верблюд. И кони воду пьют.
1929
ЯРМАРКА В КУЯНДАХ
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь —
Их оранжевые тела
Накаляются добела,
И до самого дна нагруз
Сладким соком своим арбуз.
В этот день поёт тяжелей
Лошадиный горячий пах —
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах.
Сто тяжёлых степных коней
Диким глазом в упор косят,
И бушует для них звончей
Золотая пурга овса.
Сто коней разметало дых —
Белой масти густой мороз, —
И на скрученных лбах у них
Сто широких буланых звёзд.
Над раздольем трав и пшениц
Поднимается долгий рёв —
Казаки из своих станиц
Гонят в степь табуны коров.
Горький ветер, жги и тумань,
У алтайских предгорий стынь!
Для казацких душистых бань
Шелестят берёзы листы.
В этот день поёт тяжелей
Вороной лошадиный пах —
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах!..
Пьёт джигит из касэ, — вина! —
Азиатскую супит бровь,
На бедре его скакуна
Вырезное его тавро.
Пьёт казак из Лебяжья, — вина! —
Сапоги блестят — до колен,
В пышной гриве его скакуна
Кумачовая вьюга лент.
А на сёдлах чекан-нарез,
И станишники смотрят — во!
И киргизы смеются — во!
И широкий крутой заезд
Низко стелется над травой.
Кто отстал на одном вершке,
Потерял — жалей не жалей —
Двадцать пять в холстяном мешке,
Серебром двадцать пять рублей...
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы.
1930
* * *
Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли, потом,
Закутавшись в овчинах синих,
С размаху в бубны грянул гром.
Плясал огонь в глазах сажённых,
А тучи стали на привал,
И дождь на травах обожжённых
Копытами затанцевал.
Стал странен под раскрытым небом
Деревьев пригнутый разбег,
И всё равно как будто не был,
И если был — под этим небом
С землёй сровнялся человек.
1932
* * *
Вся ситцевая, летняя приснись.
Твоё позабываемое имя
Отыщется одно между другими.
Таится в нём немеркнущая жизнь:
Тень ветра в поле, запахи листвы,
Предутренняя свежесть побережий,
Предзорный отсвет, медленный и свежий,
И долгий посвист птичьей тетивы,
И тёмный хмель волос твоих ещё.
Глаза в дыму. И, если сон приснится,
Я поцелую тяжкие ресницы,
Как голубь пьёт — легко и горячо.
И, может быть, покажется мне снова,
Что ты опять ко мне попалась в плен.
И, как тогда, всё будет безтолково —
Весёлый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.
1932
* * *
Скоро будет сын из сыновей,
Будешь нянчить в ситцевом подоле.
Не хотела вызнать, кто правей, —
Вызнай и изведай поневоле.
Скоро будет сын из сыновей!
Ой, под сердцем сын из сыновей!
Вызолотит солнце волос сыну.
Не моих он, не моих кровей —
Как тоску я от себя отрину?
Я пришла, проклятая, к тебе
От полатей тяжких, от заслонок.
Сын родится в каменной избе
Да в соски вопьётся мне, волчонок...
Над рожденьем радостным вразлад —
Сквозь века и горести глухие —
Паровые молоты стучат
И кукует тёмная Россия.
1932
* * *
В степях немятый снег дымится,
Но мне в метелях не пропасть, —
Одену руку в рукавицу,
Горячую, как волчья пасть,
Плечистую надену шубу
И вспомяну любовь свою
И чарку поцелуем в губы
С размаху насмерть загублю.
А там, за крепкими сенями,
Людей попутных сговор глух.
В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.
Я дверь раскрою, и потянет
Угаром банным, дымной тьмой...
О чём глаз на глаз нынче станет
Кума беседовать со мной?
Луну покажет из-под спуда,
Иль полыньёй растопит лёд,
Или синиц замёрзших груду
Из рукава мне натрясёт?
1933
СТИХИ В ЧЕСТЬ НАТАЛЬИ
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко — занавесок нету,
Ветреных, весёлых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
И ещё прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради Бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твоё яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обезкрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
А улыбка — ведь какая малость! —
Но хочу, чтоб вечно улыбалась —
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идёт».
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Так идёт, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бёдра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Лето пьёт в глазах её из брашен,
Нам пока Вертинский ваш не страшен —
Чёртова рогулька, волчья сыть.
Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ещё «Калинушку» певали,
Мы ещё не начинали жить.
И в июне в первые недели
По стране весёлое веселье
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального надень.
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
1934
* * *
Елене
Снегири взлетают, красногруды...
Скоро ль, скоро ль, на беду мою,
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю?
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно всё приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.
Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как на ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё...»
Февраль 1937.
Лубянка. Внутренняя тюрьма
ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ
Друзья, простите за всё, в чём был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами,
Ваши руки стаями на меня летят —
Сизыми голубицами, соколами, лебедями.
Посулила жизнь дороги мне ледяные —
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.
Есть такое хорошее слово — р о д н ы я,
От него и горюется, и плачется, и поётся.
А я его оттаивал и дышал на него,
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.
Вы обо мне забудете, — забудьте! Ничего,
Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.
Так бывает на свете — то ли зашумит рожь,
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,
Верится, как собаке, а во что — не поймёшь,
Грустное и тяжёлое бьётся сердце.
Помашите мне платочком за горесть мою,
За то, что смеялся, покуль полыни запах...
Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,
Только сосны покачиваются на птичьих лапах.
На далёком, милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигают огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.
А как его надо — надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-и-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымем надвое разбило.
Чтобы затейные начались беседы...
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной — я еду
Собирать тяжёлые слёзы страны.
А меня обступят там, качая головами,
Подпершись в бока, на бородах снег:
«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?»
Я же им отвечу всей душой:
«Хорошо в стране нашей — нет ни грязи,
ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли!
Ой и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени — по колено травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы...»
1936