11 июля 2024 года — день памяти (30 лет) Виктора Мартыновича БОЛОТОВА (6 января 1941 — 11 июля 1994)
Родился в городе Балхаш (под Карагандой), где родители, крестьяне с Алтая, работали на строительстве медеплавильного завода. В 1942 году отец, Мартын Васильевич Болотов, погиб на фронте, и мать, Клавдия Григорьевна, с четырьмя детьми вернулась в родные края. В. Болотов к пяти годам научился писать и читать, легко учился в школе (с. Михайловское), окончив которую (1958 г.) год работал в местной газете «Под знаменем Ленина». Потом — Новосибирск: грузчик, аппаратчик, лаборант на заводе редких металлов. С 1960-го — заочник Литературного института (семинар Д. М. Ковалёва). В 1963-1967 гг. — матрос Тихоокеанского военного флота. Дальнейшая жизнь в Перми: семья, стихи, журналистика. Выпустил пять книг стихотворений* (первая, «Наедине с людьми», вышла в 1966 г.). Умер от тяжёлой болезни. ___________________________________________________ * Получив «Антологию русского лиризма. ХХ век», вдова поэта В. Е. Болотова прислала нам все эти книги. Спасибо, Вера Ефимовна.
УТРЕННИЕ СТИХИ
В тайный час, в баснословное время торжества неземного огня я почуял и миг сотворенья, и звучание нового дня. Из полёта ночных сновидений возвращались, таясь, поутру безсловесные души растений, трепеща и звеня на ветру. Отягчённые опытом ночи, мы вот так же, в плену бытия, с ощущением выросшей ноши возвращались на круги своя, чтоб, навеки в пленительных узах, где родные и море, и степь, жизнь прожить — эту музыку музык в исполинской музыке судеб!
* * *
В сентябре я подумал о том, как прекрасна земная природа. Бледно-серое небо кругом да лесные прозрачные своды. Тишина первородно чиста, тишина и воды не замутит. Словно в мире никто, никогда не бывал и вовеки не будет. На мгновение замерший век... Но во всём проступают контрасты. Мир затих, как и я — человек, отдыхая от думы и страсти. Понимаю и чувствую я, как любая травинка значима. ...И как будто ясна бытия сокровенная первопричина.
РЕКА И ЖЕНЩИНА
Алексею Решетову
Река и женщина в реке — о, что они здесь вытворяли! Их шумный праздник вдалеке все перекаты повторяли. Сверкали, пели, хохот, визг, бежала эта, та — ловила, а чтó за радугою брызг — не разглядеть: глаза слепило! Потом, похоже, что они перемывали, как подруги, наверно, косточки родни и всех соседушек в округе. Утихомирились едва. Как будто вспомнили печали и жизни горькие слова... И долго, глядя вверх, молчали.
ИЮЛЬ
Безпорядок, царящий в лесу, был весьма гармоничен в июле — мы в сверкающих травах тонули и тянули с травинок росу. И невидимый сводный оркестр — среди общего гама и жора — ликовал, изощряясь, окрест, околдован лихим дирижёром. Свиристело, гремело в траве, стрекотало — и вновь шелестело, до небесного рея предела в колокольной его синеве. Незнакомые мне существа были точно как тайные числа, даже этот, заметный едва, муравей, преисполненный смысла. — Кто ты будешь? — спросил я траву. — Я не знаю, — трава отвечала, — без конца и начала живу и не жду ни конца, ни начала... — Мы не знаем, когда мы пришли, стали деревом, тварью, травою, мы — начало твоё родовое, мы — безпамятный разум земли.
* * *
Благословенна будь, земля, мне силы давшая и душу. Ты в путь-дорогу позвала, и вот я — путник твой идущий. О Родина, любовь моя... Простор, пшеницею шумящий, и даль, зовущая меня, и чувство горечи щемящей... То чувство, неподвластно мне, вдруг ранит душу тихой болью. Ведь каждый вздох и взлёт в стране рождён одной к тебе любовью. У горя считаны часы. Не наведу излишней тени. Следы от маминой слезы — и на космической ступени. Я — путник. Я иду к тебе. И ты горишь светло и ало в стихе, в любви, во всей судьбе тревожным светом идеала.
* * *
Суета вокзального мира — я люблю тебя, суета... Сколько миру, ой, сколько миру! Как домой, прихожу сюда. О, великое чувство общности, я до капли в нём растворён. Я — столикий, без имени-отчества, я пришёл с четырёх сторон... Словно вырвался я на волю, а меня тут давненько ждут. Погружаюсь в людские волны, и — круги от меня идут.
ПИСЬМО В ДЕРЕВНЮ
Вл. Михайлову
А кто теперь пасёт коров в моей зелёной деревушке? Там среди нескольких дворов остались две иль три старушки... Поумирали старики иль полегли на бранном поле. Старушьи чёрные платки — как тени их высокой доли. Поумирали старики или разъехались по внукам, которых не устерегли от глупой прихоти к наукам. В лугах, наверно, пустота, хотя не выцвела трава их. А вкруг меня хрипят стада автомобилей и трамваев. Ты напиши мне пару слов — а живы ль добрые старушки и кто теперь пасёт коров в моей зелёной деревушке...
* * *
Попытка душу рассказать небезопасна: что в ней творилось миг назад — и то неясно! Пока я что-то бормотал, она молчала, и я лишь смутно различал, что в ней звучало — глубоким голосом, грудным, на чистой ноте, который, лишь припав к родным губам, поймёте...
* * *
Когда среди общего шума вечернее море гремит, всё та же негромкая дума мне смутное сердце щемит. Я жил, я любил и работал, а рядом — сосед у двора — жила и трудилась природа, и жизни, и смерти творя. В ней нету ни счастья, ни горя, ей всякий — не чужд и не мил. ...Рокочет вечернее море, креня и ворочая мир. Природа... Откуда, откуда те силы и страсти её, её великаньи причуды, вулканье от века житьё? Всё чудится — я на пороге, и тайная тайных видна. Но — море, но — вечер, но — рокот, но — тьма, но — звезда у окна!..
* * *
В конечном счёте жизнь прекрасна, и, откровенно говоря, мне по душе её приказы, дороги, реки и моря. Мне по сердцу её тревоги и обольстительны слова, произнесённые травою, которой вторят дерева. Люблю её лицо любое — рассвета, озера, дождя. Как светит поле молодое, едва на Божий свет взойдя! Так близко небеса повисли, что хоть за радугу держись...
Но это всё, в известном смысле, уже не наша с вами жизнь.