Родился в городе Балхаш (под Карагандой), где родители, крестьяне с Алтая, работали на строительстве медеплавильного завода. В 1942 году отец, Мартын Васильевич Болотов, погиб на фронте, и мать, Клавдия Григорьевна, с четырьмя детьми вернулась в родные края.
В. Болотов к пяти годам научился писать и читать, легко учился в школе (с. Михайловское), окончив которую (1958 г.) год работал в местной газете «Под знаменем Ленина». Потом — Новосибирск: грузчик, аппаратчик, лаборант на заводе редких металлов. С 1960-го — заочник Литературного института (семинар Д. М. Ковалёва). В 1963-1967 гг. — матрос Тихоокеанского военного флота.
Дальнейшая жизнь в Перми: семья, стихи, журналистика. Выпустил пять книг стихотворений* (первая, «Наедине с людьми», вышла в 1966 г.).
Умер от тяжёлой болезни.
___________________________________________________
* Получив «Антологию русского лиризма. ХХ век», вдова поэта В. Е. Болотова прислала нам все эти книги. Спасибо, Вера Ефимовна.
УТРЕННИЕ СТИХИ
В тайный час,
в баснословное время
торжества неземного огня
я почуял и миг сотворенья,
и звучание нового дня.
Из полёта
ночных сновидений
возвращались, таясь, поутру
безсловесные души растений,
трепеща и звеня на ветру.
Отягчённые опытом ночи,
мы вот так же, в плену бытия,
с ощущением выросшей ноши
возвращались на круги своя,
чтоб, навеки в пленительных узах,
где родные и море, и степь,
жизнь прожить —
эту музыку музык
в исполинской музыке судеб!
* * *
В сентябре я подумал о том,
как прекрасна земная природа.
Бледно-серое небо кругом
да лесные прозрачные своды.
Тишина первородно чиста,
тишина и воды не замутит.
Словно в мире никто, никогда
не бывал и вовеки не будет.
На мгновение замерший век...
Но во всём проступают контрасты.
Мир затих,
как и я — человек,
отдыхая от думы и страсти.
Понимаю и чувствую я,
как любая травинка значима.
...И как будто ясна бытия
сокровенная первопричина.
РЕКА И ЖЕНЩИНА
Алексею Решетову
Река и женщина в реке —
о, что они здесь вытворяли!
Их шумный праздник
вдалеке
все перекаты повторяли.
Сверкали,
пели,
хохот,
визг,
бежала эта,
та — ловила,
а чтó за радугою брызг —
не разглядеть:
глаза слепило!
Потом, похоже, что они
перемывали, как подруги,
наверно, косточки родни
и всех соседушек в округе.
Утихомирились едва.
Как будто вспомнили печали
и жизни горькие слова...
И долго, глядя вверх, молчали.
ИЮЛЬ
Безпорядок,
царящий в лесу,
был весьма гармоничен в июле —
мы в сверкающих травах тонули
и тянули с травинок росу.
И невидимый сводный оркестр —
среди общего гама и жора —
ликовал, изощряясь,
окрест,
околдован лихим дирижёром.
Свиристело,
гремело в траве,
стрекотало —
и вновь шелестело,
до небесного рея предела
в колокольной его синеве.
Незнакомые мне существа
были точно как тайные числа,
даже этот, заметный едва,
муравей, преисполненный смысла.
— Кто ты будешь? — спросил я траву.
— Я не знаю, — трава отвечала, —
без конца и начала живу
и не жду ни конца, ни начала...
— Мы не знаем, когда мы пришли,
стали деревом, тварью, травою,
мы — начало твоё родовое,
мы — безпамятный разум земли.
* * *
Благословенна будь,
земля,
мне силы давшая и душу.
Ты в путь-дорогу позвала,
и вот я — путник твой идущий.
О Родина,
любовь моя...
Простор, пшеницею шумящий,
и даль, зовущая меня,
и чувство горечи щемящей...
То чувство,
неподвластно мне,
вдруг ранит душу тихой болью.
Ведь каждый вздох
и взлёт в стране
рождён одной
к тебе любовью.
У горя считаны часы.
Не наведу излишней тени.
Следы от маминой слезы —
и на космической ступени.
Я — путник.
Я иду к тебе.
И ты горишь светло и ало
в стихе, в любви,
во всей судьбе
тревожным светом идеала.
* * *
Суета вокзального мира —
я люблю тебя, суета...
Сколько миру,
ой, сколько миру!
Как домой, прихожу сюда.
О, великое чувство общности,
я до капли в нём растворён.
Я — столикий, без имени-отчества,
я пришёл с четырёх сторон...
Словно вырвался я на волю,
а меня тут давненько ждут.
Погружаюсь в людские волны,
и —
круги от меня идут.
ПИСЬМО В ДЕРЕВНЮ
Вл. Михайлову
А кто теперь пасёт коров
в моей зелёной деревушке?
Там среди нескольких дворов
остались две иль три старушки...
Поумирали старики
иль полегли на бранном поле.
Старушьи чёрные платки —
как тени их высокой доли.
Поумирали старики
или разъехались по внукам,
которых не устерегли
от глупой прихоти к наукам.
В лугах, наверно, пустота,
хотя не выцвела трава их.
А вкруг меня хрипят стада
автомобилей и трамваев.
Ты напиши мне пару слов —
а живы ль добрые старушки
и кто теперь пасёт коров
в моей зелёной деревушке...
* * *
Попытка душу рассказать
небезопасна:
что в ней творилось
миг назад —
и то неясно!
Пока я что-то бормотал,
она молчала,
и я лишь смутно различал,
что в ней
звучало —
глубоким голосом, грудным,
на чистой ноте,
который,
лишь припав к родным
губам,
поймёте...
* * *
Когда среди общего шума
вечернее море гремит,
всё та же негромкая дума
мне смутное сердце щемит.
Я жил, я любил и работал,
а рядом — сосед у двора —
жила и трудилась природа,
и жизни, и смерти творя.
В ней нету ни счастья, ни горя,
ей всякий — не чужд и не мил.
...Рокочет вечернее море,
креня и ворочая мир.
Природа...
Откуда, откуда
те силы и страсти её,
её великаньи причуды,
вулканье от века житьё?
Всё чудится —
я на пороге,
и тайная тайных видна.
Но — море,
но — вечер,
но — рокот,
но — тьма,
но — звезда у окна!..
* * *
В конечном счёте
жизнь прекрасна,
и, откровенно говоря,
мне по душе её приказы,
дороги, реки и моря.
Мне по сердцу её тревоги
и обольстительны слова,
произнесённые травою,
которой вторят дерева.
Люблю её лицо любое —
рассвета, озера, дождя.
Как светит поле молодое,
едва на Божий свет взойдя!
Так близко небеса повисли,
что хоть за радугу держись...
Но это всё, в известном смысле,
уже не наша с вами жизнь.
Фотография из архива В. Е. Болотовой
В. Болотов к пяти годам научился писать и читать, легко учился в школе (с. Михайловское), окончив которую (1958 г.) год работал в местной газете «Под знаменем Ленина». Потом — Новосибирск: грузчик, аппаратчик, лаборант на заводе редких металлов. С 1960-го — заочник Литературного института (семинар Д. М. Ковалёва). В 1963-1967 гг. — матрос Тихоокеанского военного флота.
Дальнейшая жизнь в Перми: семья, стихи, журналистика. Выпустил пять книг стихотворений* (первая, «Наедине с людьми», вышла в 1966 г.).
Умер от тяжёлой болезни.
___________________________________________________
* Получив «Антологию русского лиризма. ХХ век», вдова поэта В. Е. Болотова прислала нам все эти книги. Спасибо, Вера Ефимовна.
УТРЕННИЕ СТИХИ
В тайный час,
в баснословное время
торжества неземного огня
я почуял и миг сотворенья,
и звучание нового дня.
Из полёта
ночных сновидений
возвращались, таясь, поутру
безсловесные души растений,
трепеща и звеня на ветру.
Отягчённые опытом ночи,
мы вот так же, в плену бытия,
с ощущением выросшей ноши
возвращались на круги своя,
чтоб, навеки в пленительных узах,
где родные и море, и степь,
жизнь прожить —
эту музыку музык
в исполинской музыке судеб!
* * *
В сентябре я подумал о том,
как прекрасна земная природа.
Бледно-серое небо кругом
да лесные прозрачные своды.
Тишина первородно чиста,
тишина и воды не замутит.
Словно в мире никто, никогда
не бывал и вовеки не будет.
На мгновение замерший век...
Но во всём проступают контрасты.
Мир затих,
как и я — человек,
отдыхая от думы и страсти.
Понимаю и чувствую я,
как любая травинка значима.
...И как будто ясна бытия
сокровенная первопричина.
РЕКА И ЖЕНЩИНА
Алексею Решетову
Река и женщина в реке —
о, что они здесь вытворяли!
Их шумный праздник
вдалеке
все перекаты повторяли.
Сверкали,
пели,
хохот,
визг,
бежала эта,
та — ловила,
а чтó за радугою брызг —
не разглядеть:
глаза слепило!
Потом, похоже, что они
перемывали, как подруги,
наверно, косточки родни
и всех соседушек в округе.
Утихомирились едва.
Как будто вспомнили печали
и жизни горькие слова...
И долго, глядя вверх, молчали.
ИЮЛЬ
Безпорядок,
царящий в лесу,
был весьма гармоничен в июле —
мы в сверкающих травах тонули
и тянули с травинок росу.
И невидимый сводный оркестр —
среди общего гама и жора —
ликовал, изощряясь,
окрест,
околдован лихим дирижёром.
Свиристело,
гремело в траве,
стрекотало —
и вновь шелестело,
до небесного рея предела
в колокольной его синеве.
Незнакомые мне существа
были точно как тайные числа,
даже этот, заметный едва,
муравей, преисполненный смысла.
— Кто ты будешь? — спросил я траву.
— Я не знаю, — трава отвечала, —
без конца и начала живу
и не жду ни конца, ни начала...
— Мы не знаем, когда мы пришли,
стали деревом, тварью, травою,
мы — начало твоё родовое,
мы — безпамятный разум земли.
* * *
Благословенна будь,
земля,
мне силы давшая и душу.
Ты в путь-дорогу позвала,
и вот я — путник твой идущий.
О Родина,
любовь моя...
Простор, пшеницею шумящий,
и даль, зовущая меня,
и чувство горечи щемящей...
То чувство,
неподвластно мне,
вдруг ранит душу тихой болью.
Ведь каждый вздох
и взлёт в стране
рождён одной
к тебе любовью.
У горя считаны часы.
Не наведу излишней тени.
Следы от маминой слезы —
и на космической ступени.
Я — путник.
Я иду к тебе.
И ты горишь светло и ало
в стихе, в любви,
во всей судьбе
тревожным светом идеала.
* * *
Суета вокзального мира —
я люблю тебя, суета...
Сколько миру,
ой, сколько миру!
Как домой, прихожу сюда.
О, великое чувство общности,
я до капли в нём растворён.
Я — столикий, без имени-отчества,
я пришёл с четырёх сторон...
Словно вырвался я на волю,
а меня тут давненько ждут.
Погружаюсь в людские волны,
и —
круги от меня идут.
ПИСЬМО В ДЕРЕВНЮ
Вл. Михайлову
А кто теперь пасёт коров
в моей зелёной деревушке?
Там среди нескольких дворов
остались две иль три старушки...
Поумирали старики
иль полегли на бранном поле.
Старушьи чёрные платки —
как тени их высокой доли.
Поумирали старики
или разъехались по внукам,
которых не устерегли
от глупой прихоти к наукам.
В лугах, наверно, пустота,
хотя не выцвела трава их.
А вкруг меня хрипят стада
автомобилей и трамваев.
Ты напиши мне пару слов —
а живы ль добрые старушки
и кто теперь пасёт коров
в моей зелёной деревушке...
* * *
Попытка душу рассказать
небезопасна:
что в ней творилось
миг назад —
и то неясно!
Пока я что-то бормотал,
она молчала,
и я лишь смутно различал,
что в ней
звучало —
глубоким голосом, грудным,
на чистой ноте,
который,
лишь припав к родным
губам,
поймёте...
* * *
Когда среди общего шума
вечернее море гремит,
всё та же негромкая дума
мне смутное сердце щемит.
Я жил, я любил и работал,
а рядом — сосед у двора —
жила и трудилась природа,
и жизни, и смерти творя.
В ней нету ни счастья, ни горя,
ей всякий — не чужд и не мил.
...Рокочет вечернее море,
креня и ворочая мир.
Природа...
Откуда, откуда
те силы и страсти её,
её великаньи причуды,
вулканье от века житьё?
Всё чудится —
я на пороге,
и тайная тайных видна.
Но — море,
но — вечер,
но — рокот,
но — тьма,
но — звезда у окна!..
* * *
В конечном счёте
жизнь прекрасна,
и, откровенно говоря,
мне по душе её приказы,
дороги, реки и моря.
Мне по сердцу её тревоги
и обольстительны слова,
произнесённые травою,
которой вторят дерева.
Люблю её лицо любое —
рассвета, озера, дождя.
Как светит поле молодое,
едва на Божий свет взойдя!
Так близко небеса повисли,
что хоть за радугу держись...
Но это всё, в известном смысле,
уже не наша с вами жизнь.
Фотография из архива В. Е. Болотовой