Родился в деревне Балахоновке (Самарская губерния) в многодетной крестьянской семье. (Отец погиб в 1942 г.)
С 1942 года воевал на Воронежском, 2-м Украинском фронтах. Был в плену.
Первые стихи печатал во фронтовой газете.
Выпускник Кишинёвского государственного университета (1951 г.) и Высших литературных курсов (1975 г.) Виктор Иванович Кочетков стал автором десятков книг стихов, переводов (с молдавского, чувашского, якутского).
Кроме этого, составил и опубликовал книги: «Византизм и славян-ство К. Леонтьева»; «Фёдор Тютчев. Избранная лирика. Статьи. Письма»; «Алексей Кольцов. Стихотворения»; «Фронтовая лирика. Стихи и песни» и др.
В. И. Кочетков награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями.
Жил в Москве.
* * *
Опять душа затосковала
по безымянной той реке,
по полумраку сеновала
в нижегородском хуторке.
По той, окутавшей округу,
почти библейской тишине,
когда и недругу и другу
ты мог довериться вполне.
Когда с зарей заря граничит
в коротких сумерках ночей,
и даже выпь не перекличет
неугомонных дергачей.
И лес стоит в молчанье строгом,
и влажно светится жнитво.
И меж душой твоей и Богом —
из посторонних — никого.
* * *
Дождик был назойлив и обилен.
Он затих в двенадцатом часу.
Как больной ребёнок, плачет филин
в присмиревшем керженском лесу.
Дуб стоит, как будто витязь древний,
впереди густого сосняка,
и плывут над спящею деревней
редкие, седые облака.
Дверь устало скрипнула. Старуха
выбрела на шаткое крыльцо,
замерцало призрачно и сухо
лунной пылью тёмное лицо.
В сумерках холодных и безгромных
слушает окрестные леса.
А в глазах — распахнутых, огромных —
всё цветут ночные небеса.
Всё играют давешние грозы,
всё не стихнет лиственная дрожь,
и сверкают звёзды или слёзы —
в темноте не сразу разберёшь.
* * *
Был август бойким, суматошным, пылким,
но он давно слетел с календаря.
Неторопливым стуком молотилки
устало бьётся сердце сентября.
В долинах гаснет медленное эхо.
Сады и рощи впали в забытье.
И падает тяжёлый лист ореха,
похожий на сарматское копьё.
Слетаются на сходки к суходолам
отлётных птиц крикливые гурты,
и погреба, раскрыв пошире рты,
с утра глотают бочки с разносолом.
Твердеет пашни выцветшая корка,
и пахнет степь привядшим чабрецом,
и не спеша спускается с пригорка
осенний день с обветренным лицом.
* * *
Непрощающей юность была.
Только старость охотно прощает.
Всё война у меня отняла.
Всё война мне назад возвращает.
Возвращает и холод, и зной,
мир окопный, знакомый до дрожи.
И друзья молодые со мной,
и враги не состарились тоже.
Память, память, не очень гони,
дай мне вдуматься в старые думки.
Фронтовые далёкие дни —
как обоймы патронов в подсумке.
И опять я на тихом Дону —
ой долга оборонная ночка!
Предрассветную рвёт тишину
пулемёта короткая строчка.
И к тяжёлому брустверу льнут
полевые озябшие маки.
И не десять, а восемь минут
остаётся всего до атаки.
ИЮЛЬ 41-ГО ГОДА
Нет, вовсе не из уст всеведа-мудреца,
Она из уст солдат, та истина, звучала:
«Чтоб знать, кто победит, не надо ждать конца,
Умеющий судить поймёт и по началу».
Пылающий июль. Тридцатый день войны.
Всё глубже, всё наглей фашист вбивает клинья.
В раинах* хуторок на берегу Десны,
Просторные дворы, пропахшие полынью.
Разрывы редких мин. Ружейная пальба.
Надсадный плач детей. Тоскливый рёв скотины.
На сотни вёрст горят созревшие хлеба –
Ни горше, ни страшней не видел я картины.
Не утихает бой за лесом в стороне.
Густеет чёрный дым над поймою приречной.
И мечется фашист в бушующем огне,
На факел стал похож мешок его заплечный.
Закрыта жаркой мглой последняя изба,
И солнце в этой мгле едва-едва мигает.
На сотни вёрст горят созревшие хлеба –
Последний страх в себе Россия выжигает.
И плавятся в ночи, как свечи, тополя,
И слышен орлий крик над потрясённой далью.
От Буга до Десны пропитана земля
И кровью, и бедой, и горькой хлебной палью.
Вся впереди ещё смертельная борьба –
Москва, и Сталинград, и Курск, и штурм Берлина…
Но тот, кто видел их – горящие хлеба, –
Тот понимал, что Русь вовек необорима.
_______________
* Раины – тополя (укр.)
* * *
Утро над полем сраженья встаёт.
Вскинуты пики. Натянуты луки.
Гибнут мужчины... А баба поёт
древнюю песню о долгой разлуке.
Тяжкие цепи неволя куёт.
Сникла надежда. И нету поруки.
Гибнет держава... А баба поёт
древнюю песню о долгой разлуке.
Утро Победы над степью встаёт.
Ворог повержен. Отринуты муки.
Мир торжествует... А баба поёт
вечную песню о вечной разлуке.
* * *
Когда закат последним блеском
косынку высветлит свою,
пойду к знакомым перелескам
по запылённому жнивью.
И будет тучка плыть лениво,
и будут птицы петь зарю,
и я со степью молчаливой
наедине поговорю.
И постою под звёздным небом
средь остывающих полей,
и будет вечер пахнуть хлебом,
как руки матери моей.
* * *
Полдень отпáрил.
Орел отпарил.
Угомонились скворечня и улей.
От золотых половиц, от перил
пахнет теплом домовитым июля.
Это тончайших лучей волокно.
Это текучая ясность простора.
В синюю вечность открыто окно.
Солнце и тишь...
Чуть колышется штора.
* * *
О эти безгромные воды.
Тишайшие эти ручьи.
Ворчливая нежность природы —
гуденье пчелиной семьи.
Скатёрка гречишного поля.
Гусей пролетающих клин.
И воля. Сарматская воля
окутанных дымкой долин.
Испуганный шорох былинок.
Рассерженный клёкот скопы.
Отечества скудный суглинок
блестит на изломе тропы.
С 1942 года воевал на Воронежском, 2-м Украинском фронтах. Был в плену.
Первые стихи печатал во фронтовой газете.
Выпускник Кишинёвского государственного университета (1951 г.) и Высших литературных курсов (1975 г.) Виктор Иванович Кочетков стал автором десятков книг стихов, переводов (с молдавского, чувашского, якутского).
Кроме этого, составил и опубликовал книги: «Византизм и славян-ство К. Леонтьева»; «Фёдор Тютчев. Избранная лирика. Статьи. Письма»; «Алексей Кольцов. Стихотворения»; «Фронтовая лирика. Стихи и песни» и др.
В. И. Кочетков награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями.
Жил в Москве.
* * *
Опять душа затосковала
по безымянной той реке,
по полумраку сеновала
в нижегородском хуторке.
По той, окутавшей округу,
почти библейской тишине,
когда и недругу и другу
ты мог довериться вполне.
Когда с зарей заря граничит
в коротких сумерках ночей,
и даже выпь не перекличет
неугомонных дергачей.
И лес стоит в молчанье строгом,
и влажно светится жнитво.
И меж душой твоей и Богом —
из посторонних — никого.
* * *
Дождик был назойлив и обилен.
Он затих в двенадцатом часу.
Как больной ребёнок, плачет филин
в присмиревшем керженском лесу.
Дуб стоит, как будто витязь древний,
впереди густого сосняка,
и плывут над спящею деревней
редкие, седые облака.
Дверь устало скрипнула. Старуха
выбрела на шаткое крыльцо,
замерцало призрачно и сухо
лунной пылью тёмное лицо.
В сумерках холодных и безгромных
слушает окрестные леса.
А в глазах — распахнутых, огромных —
всё цветут ночные небеса.
Всё играют давешние грозы,
всё не стихнет лиственная дрожь,
и сверкают звёзды или слёзы —
в темноте не сразу разберёшь.
* * *
Был август бойким, суматошным, пылким,
но он давно слетел с календаря.
Неторопливым стуком молотилки
устало бьётся сердце сентября.
В долинах гаснет медленное эхо.
Сады и рощи впали в забытье.
И падает тяжёлый лист ореха,
похожий на сарматское копьё.
Слетаются на сходки к суходолам
отлётных птиц крикливые гурты,
и погреба, раскрыв пошире рты,
с утра глотают бочки с разносолом.
Твердеет пашни выцветшая корка,
и пахнет степь привядшим чабрецом,
и не спеша спускается с пригорка
осенний день с обветренным лицом.
* * *
Непрощающей юность была.
Только старость охотно прощает.
Всё война у меня отняла.
Всё война мне назад возвращает.
Возвращает и холод, и зной,
мир окопный, знакомый до дрожи.
И друзья молодые со мной,
и враги не состарились тоже.
Память, память, не очень гони,
дай мне вдуматься в старые думки.
Фронтовые далёкие дни —
как обоймы патронов в подсумке.
И опять я на тихом Дону —
ой долга оборонная ночка!
Предрассветную рвёт тишину
пулемёта короткая строчка.
И к тяжёлому брустверу льнут
полевые озябшие маки.
И не десять, а восемь минут
остаётся всего до атаки.
ИЮЛЬ 41-ГО ГОДА
Нет, вовсе не из уст всеведа-мудреца,
Она из уст солдат, та истина, звучала:
«Чтоб знать, кто победит, не надо ждать конца,
Умеющий судить поймёт и по началу».
Пылающий июль. Тридцатый день войны.
Всё глубже, всё наглей фашист вбивает клинья.
В раинах* хуторок на берегу Десны,
Просторные дворы, пропахшие полынью.
Разрывы редких мин. Ружейная пальба.
Надсадный плач детей. Тоскливый рёв скотины.
На сотни вёрст горят созревшие хлеба –
Ни горше, ни страшней не видел я картины.
Не утихает бой за лесом в стороне.
Густеет чёрный дым над поймою приречной.
И мечется фашист в бушующем огне,
На факел стал похож мешок его заплечный.
Закрыта жаркой мглой последняя изба,
И солнце в этой мгле едва-едва мигает.
На сотни вёрст горят созревшие хлеба –
Последний страх в себе Россия выжигает.
И плавятся в ночи, как свечи, тополя,
И слышен орлий крик над потрясённой далью.
От Буга до Десны пропитана земля
И кровью, и бедой, и горькой хлебной палью.
Вся впереди ещё смертельная борьба –
Москва, и Сталинград, и Курск, и штурм Берлина…
Но тот, кто видел их – горящие хлеба, –
Тот понимал, что Русь вовек необорима.
_______________
* Раины – тополя (укр.)
* * *
Утро над полем сраженья встаёт.
Вскинуты пики. Натянуты луки.
Гибнут мужчины... А баба поёт
древнюю песню о долгой разлуке.
Тяжкие цепи неволя куёт.
Сникла надежда. И нету поруки.
Гибнет держава... А баба поёт
древнюю песню о долгой разлуке.
Утро Победы над степью встаёт.
Ворог повержен. Отринуты муки.
Мир торжествует... А баба поёт
вечную песню о вечной разлуке.
* * *
Когда закат последним блеском
косынку высветлит свою,
пойду к знакомым перелескам
по запылённому жнивью.
И будет тучка плыть лениво,
и будут птицы петь зарю,
и я со степью молчаливой
наедине поговорю.
И постою под звёздным небом
средь остывающих полей,
и будет вечер пахнуть хлебом,
как руки матери моей.
* * *
Полдень отпáрил.
Орел отпарил.
Угомонились скворечня и улей.
От золотых половиц, от перил
пахнет теплом домовитым июля.
Это тончайших лучей волокно.
Это текучая ясность простора.
В синюю вечность открыто окно.
Солнце и тишь...
Чуть колышется штора.
* * *
О эти безгромные воды.
Тишайшие эти ручьи.
Ворчливая нежность природы —
гуденье пчелиной семьи.
Скатёрка гречишного поля.
Гусей пролетающих клин.
И воля. Сарматская воля
окутанных дымкой долин.
Испуганный шорох былинок.
Рассерженный клёкот скопы.
Отечества скудный суглинок
блестит на изломе тропы.