Сибиряк. Получил среднее образование, при этом знал английский и испанский языки, изучал древнегреческий и итальянский. Работал токарем, авиамехаником, матросом, журналистом. С 1981 года жил в Томске.
Посмертно изданы книги Михаила Павловича Орлова «Травы чужих полей» (1989 г.), куда вошли стихи, рассказы, эссе, исторические миниатюры, и «Вполне порядочный мир» (1990 г.).
* * *
Задумавшись случайно, вдруг
Среди усталых разговоров
Я ощущаю тяжесть рук
И жажду бешеных просторов.
Я помню розовый курган,
И тёмное лицо Батыя,
И льнущие к его ногам
Дороги пыльно-золотые.
Я помню грубого седла
Метафизическую чашу.
Мы расплескали ярость нашу,
И нам осталась только мгла.
Умолкла выбитая степь,
Зачахли топтаные травы,
И мы, напившиеся славы,
Домой вернулись умереть.
А там, где степь кочует вдаль,
Где свет в зрачках орлиных меркнет,
Цветёт простая, как безсмертник,
Неутолимая печаль.
ЛУННАЯ РЕКА
Стволы обметало
Сухой шелухой.
Деревья по звёздам
Старинной тропой
Крадутся из рощицы
На водопой.
И тихо, и грустно,
И хочется петь,
Всю душу развеять —
И не умереть.
Чтоб, всё охватив
И над всем просияв,
Остаться в зелёном
Дыхании трав.
Я БЫЛ
И был я гудящей трубой подсолнуха в золотом, словно напутствие матери, венке лепестков.
И был я узилищем страсти, как тополь, избыток листьев темнеющих, благоуханных, избыток ветвей, гордо изогнутых перед нагой подругой тополицей.
И был я былинкой земляники, пьяной от близости мертвецов, склоняющей соски своих грудей над их растаявшими губами.
И стал я молчанием ночи, ушёл глядеться в ночные воды, напился тёмной влаги, и зашептали, заморочили меня тихие ночные ручьи. Не знаю, где я, под какими ветвями, в каком лесу слушаю птиц незнакомых.
СВЕТ
Подниму отяжелевшие веки, чтобы хлынул в меня мучительный свет несчастья, выворачивающий слёзы из мякоти слепоты.
Боюсь счастья. Боюсь его тёмной шерсти.
Его не прокусит никакое жало печали, запутается в длинных волосах, всегда, везде будет с тобой это гуденье умирающих пчёл.
Боюсь косматого счастья!
Лучше буду дрожать голой кожей, но каждое дуновенье весны дойдёт до моего сердца.
Мимолётную ласку заблудившегося шмеля, касание длинных пальцев ивы, краткую нежность дождя и человеческое, самое драгоценное тепло я почувствую!
ИВЫ ОСЕНЬЮ 1983 ГОДА
(фрагменты)
...В этом году в Архангельске дважды цвела сирень. На Волге осенью ещё раз поспела земляника.
В Сибири весь сентябрь лил дождь. Лишь в октябре потеплело, но ненадолго.
Последними облетели ивы. До самых снегов болтались на ветру их зелёные удлинённые листья, и я полюбил ивы, эти загадочные деревья, в которых сливаются воедино ночь, трепет, страсть и тишина, в шелковистой тьме скрывающие очертания женственного тела.
Октябрь на кончике ногтя пронёс тонкую тень мира, свисающую полуметровой голубизной, обмякшей и рвущейся от собственной тяжести.
Кажется, я понял в эту осень, почему Пушкин, Некрасов, Блок так любили убогие русские деревни.
Бедность происходит не от глупости, нерадивости или неповоротливости нашего ума. Бедность — награда. За то, что в тяжёлые времена человек не покидает родную землю, не изменяет ей в поисках лёгкой жизни, а бережёт то, что ещё можно сберечь, обволакивая глубиной терпенья родник русского духа — охраняя его от гибели, от иссушающих соблазнов.
Те, кто не выдерживает, ищут лёгкой доли на стороне, потом приходят к убогим избам на поклон.
Черпать из бездонной бедности.
Блудные и блудливые дети, оторвавшие свой росток от корня, от древа, от сильного и необъятного ствола, дети, у которых не хватило терпения...
Я слушаю сибирскую мглу, смотрю в усталые глаза ив, изб и женщин и учусь у них терпению.
Посмертно изданы книги Михаила Павловича Орлова «Травы чужих полей» (1989 г.), куда вошли стихи, рассказы, эссе, исторические миниатюры, и «Вполне порядочный мир» (1990 г.).
* * *
Задумавшись случайно, вдруг
Среди усталых разговоров
Я ощущаю тяжесть рук
И жажду бешеных просторов.
Я помню розовый курган,
И тёмное лицо Батыя,
И льнущие к его ногам
Дороги пыльно-золотые.
Я помню грубого седла
Метафизическую чашу.
Мы расплескали ярость нашу,
И нам осталась только мгла.
Умолкла выбитая степь,
Зачахли топтаные травы,
И мы, напившиеся славы,
Домой вернулись умереть.
А там, где степь кочует вдаль,
Где свет в зрачках орлиных меркнет,
Цветёт простая, как безсмертник,
Неутолимая печаль.
ЛУННАЯ РЕКА
Стволы обметало
Сухой шелухой.
Деревья по звёздам
Старинной тропой
Крадутся из рощицы
На водопой.
И тихо, и грустно,
И хочется петь,
Всю душу развеять —
И не умереть.
Чтоб, всё охватив
И над всем просияв,
Остаться в зелёном
Дыхании трав.
Я БЫЛ
И был я гудящей трубой подсолнуха в золотом, словно напутствие матери, венке лепестков.
И был я узилищем страсти, как тополь, избыток листьев темнеющих, благоуханных, избыток ветвей, гордо изогнутых перед нагой подругой тополицей.
И был я былинкой земляники, пьяной от близости мертвецов, склоняющей соски своих грудей над их растаявшими губами.
И стал я молчанием ночи, ушёл глядеться в ночные воды, напился тёмной влаги, и зашептали, заморочили меня тихие ночные ручьи. Не знаю, где я, под какими ветвями, в каком лесу слушаю птиц незнакомых.
СВЕТ
Подниму отяжелевшие веки, чтобы хлынул в меня мучительный свет несчастья, выворачивающий слёзы из мякоти слепоты.
Боюсь счастья. Боюсь его тёмной шерсти.
Его не прокусит никакое жало печали, запутается в длинных волосах, всегда, везде будет с тобой это гуденье умирающих пчёл.
Боюсь косматого счастья!
Лучше буду дрожать голой кожей, но каждое дуновенье весны дойдёт до моего сердца.
Мимолётную ласку заблудившегося шмеля, касание длинных пальцев ивы, краткую нежность дождя и человеческое, самое драгоценное тепло я почувствую!
ИВЫ ОСЕНЬЮ 1983 ГОДА
(фрагменты)
...В этом году в Архангельске дважды цвела сирень. На Волге осенью ещё раз поспела земляника.
В Сибири весь сентябрь лил дождь. Лишь в октябре потеплело, но ненадолго.
Последними облетели ивы. До самых снегов болтались на ветру их зелёные удлинённые листья, и я полюбил ивы, эти загадочные деревья, в которых сливаются воедино ночь, трепет, страсть и тишина, в шелковистой тьме скрывающие очертания женственного тела.
Октябрь на кончике ногтя пронёс тонкую тень мира, свисающую полуметровой голубизной, обмякшей и рвущейся от собственной тяжести.
Кажется, я понял в эту осень, почему Пушкин, Некрасов, Блок так любили убогие русские деревни.
Бедность происходит не от глупости, нерадивости или неповоротливости нашего ума. Бедность — награда. За то, что в тяжёлые времена человек не покидает родную землю, не изменяет ей в поисках лёгкой жизни, а бережёт то, что ещё можно сберечь, обволакивая глубиной терпенья родник русского духа — охраняя его от гибели, от иссушающих соблазнов.
Те, кто не выдерживает, ищут лёгкой доли на стороне, потом приходят к убогим избам на поклон.
Черпать из бездонной бедности.
Блудные и блудливые дети, оторвавшие свой росток от корня, от древа, от сильного и необъятного ствола, дети, у которых не хватило терпения...
Я слушаю сибирскую мглу, смотрю в усталые глаза ив, изб и женщин и учусь у них терпению.