Календарь событий
Александр васин-Макаров и Василий Белов. 25 октября 1997 г.

В этот день 25 лет назад... Из архива. 4 декабря 1997 г. Россия спасётся чистыми ключами

 Александр Васин-Макаров и Василий Белов после юбилейного вечера. 25 октября 1997 г., Дом Беловых.

РОССИЯ СПАСЁТСЯ ЧИСТЫМИ КЛЮЧАМИ[1]

У Василия Ивановича Белова был поразительный юбилейный вечер. Он надолго остался в памяти как пример по-настоящему стро­гого отношения Мастера к себе. Не самому радоваться, позволяя осы­пать себя безмерным комплиментарным славословием, а других радовать, даря людям силы, энергию и уверенность в России и в себе. Белов позвал на свой юбилей уникального русского самородка, сочинителя, музыканта, певца Александра Васина. И живое рус­ское поэтическое слово, донесённое им до слушателей, кажется, пре­образило и тот вечер, и саму жизнь. Такой силы, красоты и мощи было это пение.

Александр Николаевич, Ваше появление у нас — радос­тная неожиданность. Мы о Вас ничего не знаем. Несколько слов о себе.
— Москвич я поздний. Вообще-то я русский сын адыгейского народа. Родился в Майкопе, где в результате расказачивания оказа­лись мой дед-казак и мама. С ней и победовал в детские годы.
Мой отец — москвич; с девяти лет я стал москвичом. Профес­сиональный математик, отработал в школе двадцать лет. В Москве есть литературно-музыкальная студия, которой я руковожу. Рабо­таю с инструментом, пою, выступаю…

— Случалось ли бывать в Вологде раньше?
— Пел в первый раз, раньше не звали. А здесь, у вас, я строил.
У меня 6-й разряд плотника. В Вохтоге строил дома. Семь моих до­мов стоят там.

— Вы приехали в Вологду выступить на юбилейном вечере Василия Ивановича Белова. Что он значит для Вас?
— Есть необходимые люди. Живёшь и знаешь, что они есть. Белов для меня не неожиданность, он должен был быть. Вот вам конкретный Святогор. Святогор нынешней нашей культуры. Для меня он — реально оживший миф.

— Вы замечательно спели Вашу балладу о Святогоре. По­чему так важен этот образ для Вас?
— Не могу сказать. Он родился откуда-то из меня. Я пишу и пою всем естеством, стихийно. Стихи пишутся не рукой, они рожда­ются. Так и Святогор родился.

— Кроме Вашей мамы, Василия Белова есть ещё необхо­димые люди?
— Лермонтов. После мамы первый человек — дед мой, казак Макаров, умелец жизни. Мне было лет шесть, когда мы вместе с ним ходили, подрабатывали, беседовали. От него я помню очень много фраз, типа такой: «Ничего, внучок, не боись…Ни жизни, ни смерти не боись...» Это потом у меня в песню попало. Учителей много, было бы кому учиться: Боратынский, Тютчев, Рубцов. Передреев всю душу оттоптал, неслыханное просто явление!

— Что ж за судьба такая у лучших русских поэтов? Молодыми погибли и Рубцов, и Передреев; о классических примерах не говорю.
— Я уверен: нельзя русскому человеку идти проторенной доро­гой. Нельзя брать свои замечательные стихи и идти толкаться по редакциям, как столичные мальчики. Нельзя этого делать. Русский талант должен быть терпелив. С громадным даром торопиться нельзя. Почему они надорвались? Дар слишком велик. Бродский много говорил о том, что «поэзия — это проблема языка». Конечно, такая проблема есть. На последнем этапе! Но в России есть другие про­блемы: жизнь, накопление сил... дом свой поднять... взаимоотно­шения с матерью... И уже потом «проблема языка».

— Но, согласитесь, и Бродский здесь надорвался. Разве Вы не чувствуете стихии в его поэзии?
— Есть ранний Иосиф Бродский, он мне интересен; есть по­здний Бродский-умелец. Это типичная фигура элитарного шоу-биз­неса. Убери у него рекламу — и что останется? Не будут его читать, как Рубцова сейчас читают! Не будут его издавать самостийно, как издают сейчас Анатолия Передреева. Почему сейчас восходит Руб­цов? Почему зачитываются Передреевым? Они — из нашей жизни. «Вы, что, были с Передреевым лично знакомы? — первое, что спро­сил у меня Вадим Кожинов. — Как не были? Но Вы же поёте, как сам Толя читал свои стихи». Правильно. Я слышу его стихи. Я сам прожил схожую жизнь.

— Откуда у Вас совершенно особое отношение к слову, к стихотворному ритму? Откуда эта поразительная музыка поэтической речи? Вас как-то особо воспитывали, Вам много читали вслух, сами много читали?
— Да что Вы! У меня настоящая русская семья, какое там вос­питание! Не знаю, что сказать Вам. Может быть, мне дано не чув­ство слова, а чувство того, что за словом.

— Боль?
— Да. И сиротство. Мы же все сироты, подкидыши. Великая фраза есть у Николаса Гильена: «Когда я пришёл на эту землю, никто меня не ожидал». Это же русская фраза, наша фраза. Нас на этом свете никто не ждал с нашими мечтами о рае. А мы приходим и начинаем пробовать жить по законам рая. Некоторые надрываются. Но уж если пробуешь жить по законам рая, не иди в вертеп.

— Вы растревожили сегодня зал Вашими горькими и, как ни странно, жизнеутверждающими песнями о трудной судьбе России. У страны и у каждого из нас есть выход из нынешнего бездуховного вертепа? Какой?
— Не хочу показаться дурачком, но мне совершенно очевидно, что всё будет хорошо. Не уповаю, а чувствую: так будет. Все обсуж­дают видимые токи, а Россия полна невидимых токов. Кричат: Вол­га гибнет! Но бьют ключи, которых никто не видит, они и сохраняют её. Что мазут плавает, что завод опозорился, сбросив его, — видят все. Но ключи не видит никто. А Россия спасётся чистыми ключами. Простите, но один из них — Белов. Или Валентин Белецкий, заме­чательный поэт. Узнаете его — ахнете. Так и спасёмся. Чем? Как всегда, нашей народной, всё выдерживающей шеей. Народная куль­тура, народное искусство, народные творцы остались только в Рос­сии, да в Испании, по-моему.

— Кстати, об Испании. Когда Вы пели, я вспомнила ве­ликого испанского поэта Федерико Гарсиа Лорку и глубинное пе­ние — канте хондо, о котором он писал. Кажется, Вы владеете русским глубинным пением.
— Возможно. А Лорку я люблю, даже язык немножко знаю. Он писал ещё и о дуэнде... О духе музыки, её стихии. Это не кураж артистический.

— Он либо есть, либо нет. Его не сымитировать.
— Вот Вы главное слово произнесли — «сымитировать». Одни «живут» свою поэзию, другие имитируют, и это подохнет. Но и то, что нажил и прожил, тоже может умереть. Хотя... как сказать. Я спел сегодня малую часть того, что нажил: посмотрите, что с народом делалось...
Не нужно ничего имитировать. Есть у тебя жена, дочь, сын, мать, отец — и живи ради них. Помоги матери лишней копейкой, сыну вовремя дай под зад или, ещё лучше, просто руку на голову положи. Он же ждёт этого. Всё же просто: не имитировать нигде. Жить! Вот и всё.

— Вас, математика, хочется спросить: гармония алгеб­рой проверяется?
— Это ложная дилема. В алгебре есть своя гармония, а в гар­монии своя алгебра. В поэзии такая своя «алгебра», что с ума сойти можно. Но сводить их — это тоже от имитации что-то...

— Вам приходится много читать современную поэзию?
— Да, и читаю всё время. Много перечитываю «прежнего». Каждая строка Иннокентия Анненского... как цветок!

— Вы поразили всех оригинальным прочтением Александра Блока. Такую стихию простонародную угадали, выпели и пере­дали в его стихах.
— У меня к Блоку сложное отношение. Как у Анненского: «Под беломраморным обличьем андрогина...». Звучит как приго­вор. Я не воспринимал Блока, пока С. Лесневский не подарил его факсимильное издание: увидел старую орфографию и услышал его заново, хотя у меня был хороший шеститомник. И запел.

— Откуда сложное отношение к нему?
 — От любви к Лермонтову.

— Но ведь они соприродны, разве Вы не чувствуете этого?
Вот тут и поругаемся. То, чем Лермонтов жил, Блок пытал­ся изображать.

— Странно, неужели не чувствуете, что страдание Бло­ка было подлинным и тяжёлым; его ломало вместе со страной? И умер он от него, а не от того, как пишут сейчас, что в сана­торий не вывезли.
— Частично согласен с Вами. Но... Обладателю такого редко­го, уникального дара нельзя было становиться на симулянтские по­зиции...

— Я Блока люблю, и поэтому объяснитесь, пожалуйста...
— Я это уже понял, потому так осторожно и разговариваю. «Стихи о Прекрасной Даме» — жуткая пустота. Извините, что я, мужчина, Вам, женщине, это говорю. И вспомним, как заканчивает И. Анненский портрет Блока: «Стихи его горят... но холодом невыстраданных слёз...»

— А что, нет в них музыки ? «По ве-че-рам над рес-то-ра-на-ми…»
— Есть. Но кто-то точно сказал: не нужно писать о чём-то, пишите что-то. Не надо писать стихи о стихах, не надо писать «о Даме», пишите Даму. В самом названии провал. Написал же Лер­монтов свою девочку в «Тамани»...

—...контрабандистку?
— ...именно, в которую я влюбился в одиннадцать лет, ночами не спал и до сих пор, взрослый мужик, влюблён...

— «Тамань» — чудо, как стихотворение.
— А Вы знаете, что она поётся?

Александр Николаевич не напел мне «Тамань», времени до отъезда осталось совсем мало. Но и меня, как и сотни волог­жан, кому посчастливилось его услышать, он, по слову Василия Ивановича Белова, так «раскливил», что захотелось читать Лермонтова, Блока, Передреева, Рубцова. И ждать приезда Алек­сандра Васина в Вологду.


Беседовала Наталия Серова[2]

 Александр Васин-Макаров и Василий Белов после юбилейного вечера. 25 октября 1997 г., Дом Беловых.
______________________
[1] Газета «Красный Север», г. Вологда,4 декабря 1997 г. (Сокр. вриант).
[2] Серова Наталия Сергеевна, журналист газеты «Красный Север», заслуженный работник культуры Российской Федерации