РОССИЯ СПАСЁТСЯ ЧИСТЫМИ КЛЮЧАМИ[1]
У Василия Ивановича Белова был поразительный юбилейный вечер. Он надолго остался в памяти как пример по-настоящему строгого отношения Мастера к себе. Не самому радоваться, позволяя осыпать себя безмерным комплиментарным славословием, а других радовать, даря людям силы, энергию и уверенность в России и в себе. Белов позвал на свой юбилей уникального русского самородка, сочинителя, музыканта, певца Александра Васина. И живое русское поэтическое слово, донесённое им до слушателей, кажется, преобразило и тот вечер, и саму жизнь. Такой силы, красоты и мощи было это пение.
— Александр Николаевич, Ваше появление у нас — радостная неожиданность. Мы о Вас ничего не знаем. Несколько слов о себе.
— Москвич я поздний. Вообще-то я русский сын адыгейского народа. Родился в Майкопе, где в результате расказачивания оказались мой дед-казак и мама. С ней и победовал в детские годы.
Мой отец — москвич; с девяти лет я стал москвичом. Профессиональный математик, отработал в школе двадцать лет. В Москве есть литературно-музыкальная студия, которой я руковожу. Работаю с инструментом, пою, выступаю…
— Случалось ли бывать в Вологде раньше?
— Пел в первый раз, раньше не звали. А здесь, у вас, я строил.
У меня 6-й разряд плотника. В Вохтоге строил дома. Семь моих домов стоят там.
— Вы приехали в Вологду выступить на юбилейном вечере Василия Ивановича Белова. Что он значит для Вас?
— Есть необходимые люди. Живёшь и знаешь, что они есть. Белов для меня не неожиданность, он должен был быть. Вот вам конкретный Святогор. Святогор нынешней нашей культуры. Для меня он — реально оживший миф.
— Вы замечательно спели Вашу балладу о Святогоре. Почему так важен этот образ для Вас?
— Не могу сказать. Он родился откуда-то из меня. Я пишу и пою всем естеством, стихийно. Стихи пишутся не рукой, они рождаются. Так и Святогор родился.
— Кроме Вашей мамы, Василия Белова есть ещё необходимые люди?
— Лермонтов. После мамы первый человек — дед мой, казак Макаров, умелец жизни. Мне было лет шесть, когда мы вместе с ним ходили, подрабатывали, беседовали. От него я помню очень много фраз, типа такой: «Ничего, внучок, не боись…Ни жизни, ни смерти не боись...» Это потом у меня в песню попало. Учителей много, было бы кому учиться: Боратынский, Тютчев, Рубцов. Передреев всю душу оттоптал, неслыханное просто явление!
— Что ж за судьба такая у лучших русских поэтов? Молодыми погибли и Рубцов, и Передреев; о классических примерах не говорю.
— Я уверен: нельзя русскому человеку идти проторенной дорогой. Нельзя брать свои замечательные стихи и идти толкаться по редакциям, как столичные мальчики. Нельзя этого делать. Русский талант должен быть терпелив. С громадным даром торопиться нельзя. Почему они надорвались? Дар слишком велик. Бродский много говорил о том, что «поэзия — это проблема языка». Конечно, такая проблема есть. На последнем этапе! Но в России есть другие проблемы: жизнь, накопление сил... дом свой поднять... взаимоотношения с матерью... И уже потом «проблема языка».
— Но, согласитесь, и Бродский здесь надорвался. Разве Вы не чувствуете стихии в его поэзии?
— Есть ранний Иосиф Бродский, он мне интересен; есть поздний Бродский-умелец. Это типичная фигура элитарного шоу-бизнеса. Убери у него рекламу — и что останется? Не будут его читать, как Рубцова сейчас читают! Не будут его издавать самостийно, как издают сейчас Анатолия Передреева. Почему сейчас восходит Рубцов? Почему зачитываются Передреевым? Они — из нашей жизни. «Вы, что, были с Передреевым лично знакомы? — первое, что спросил у меня Вадим Кожинов. — Как не были? Но Вы же поёте, как сам Толя читал свои стихи». Правильно. Я слышу его стихи. Я сам прожил схожую жизнь.
— Откуда у Вас совершенно особое отношение к слову, к стихотворному ритму? Откуда эта поразительная музыка поэтической речи? Вас как-то особо воспитывали, Вам много читали вслух, сами много читали?
— Да что Вы! У меня настоящая русская семья, какое там воспитание! Не знаю, что сказать Вам. Может быть, мне дано не чувство слова, а чувство того, что за словом.
— Боль?
— Да. И сиротство. Мы же все сироты, подкидыши. Великая фраза есть у Николаса Гильена: «Когда я пришёл на эту землю, никто меня не ожидал». Это же русская фраза, наша фраза. Нас на этом свете никто не ждал с нашими мечтами о рае. А мы приходим и начинаем пробовать жить по законам рая. Некоторые надрываются. Но уж если пробуешь жить по законам рая, не иди в вертеп.
— Вы растревожили сегодня зал Вашими горькими и, как ни странно, жизнеутверждающими песнями о трудной судьбе России. У страны и у каждого из нас есть выход из нынешнего бездуховного вертепа? Какой?
— Не хочу показаться дурачком, но мне совершенно очевидно, что всё будет хорошо. Не уповаю, а чувствую: так будет. Все обсуждают видимые токи, а Россия полна невидимых токов. Кричат: Волга гибнет! Но бьют ключи, которых никто не видит, они и сохраняют её. Что мазут плавает, что завод опозорился, сбросив его, — видят все. Но ключи не видит никто. А Россия спасётся чистыми ключами. Простите, но один из них — Белов. Или Валентин Белецкий, замечательный поэт. Узнаете его — ахнете. Так и спасёмся. Чем? Как всегда, нашей народной, всё выдерживающей шеей. Народная культура, народное искусство, народные творцы остались только в России, да в Испании, по-моему.
— Кстати, об Испании. Когда Вы пели, я вспомнила великого испанского поэта Федерико Гарсиа Лорку и глубинное пение — канте хондо, о котором он писал. Кажется, Вы владеете русским глубинным пением.
— Возможно. А Лорку я люблю, даже язык немножко знаю. Он писал ещё и о дуэнде... О духе музыки, её стихии. Это не кураж артистический.
— Он либо есть, либо нет. Его не сымитировать.
— Вот Вы главное слово произнесли — «сымитировать». Одни «живут» свою поэзию, другие имитируют, и это подохнет. Но и то, что нажил и прожил, тоже может умереть. Хотя... как сказать. Я спел сегодня малую часть того, что нажил: посмотрите, что с народом делалось...
Не нужно ничего имитировать. Есть у тебя жена, дочь, сын, мать, отец — и живи ради них. Помоги матери лишней копейкой, сыну вовремя дай под зад или, ещё лучше, просто руку на голову положи. Он же ждёт этого. Всё же просто: не имитировать нигде. Жить! Вот и всё.
— Вас, математика, хочется спросить: гармония алгеброй проверяется?
— Это ложная дилема. В алгебре есть своя гармония, а в гармонии своя алгебра. В поэзии такая своя «алгебра», что с ума сойти можно. Но сводить их — это тоже от имитации что-то...
— Вам приходится много читать современную поэзию?
— Да, и читаю всё время. Много перечитываю «прежнего». Каждая строка Иннокентия Анненского... как цветок!
— Вы поразили всех оригинальным прочтением Александра Блока. Такую стихию простонародную угадали, выпели и передали в его стихах.
— У меня к Блоку сложное отношение. Как у Анненского: «Под беломраморным обличьем андрогина...». Звучит как приговор. Я не воспринимал Блока, пока С. Лесневский не подарил его факсимильное издание: увидел старую орфографию и услышал его заново, хотя у меня был хороший шеститомник. И запел.
— Откуда сложное отношение к нему?
— От любви к Лермонтову.
— Но ведь они соприродны, разве Вы не чувствуете этого?
— Вот тут и поругаемся. То, чем Лермонтов жил, Блок пытался изображать.
— Странно, неужели не чувствуете, что страдание Блока было подлинным и тяжёлым; его ломало вместе со страной? И умер он от него, а не от того, как пишут сейчас, что в санаторий не вывезли.
— Частично согласен с Вами. Но... Обладателю такого редкого, уникального дара нельзя было становиться на симулянтские позиции...
— Я Блока люблю, и поэтому объяснитесь, пожалуйста...
— Я это уже понял, потому так осторожно и разговариваю. «Стихи о Прекрасной Даме» — жуткая пустота. Извините, что я, мужчина, Вам, женщине, это говорю. И вспомним, как заканчивает И. Анненский портрет Блока: «Стихи его горят... но холодом невыстраданных слёз...»
— А что, нет в них музыки ? «По ве-че-рам над рес-то-ра-на-ми…»
— Есть. Но кто-то точно сказал: не нужно писать о чём-то, пишите что-то. Не надо писать стихи о стихах, не надо писать «о Даме», пишите Даму. В самом названии провал. Написал же Лермонтов свою девочку в «Тамани»...
—...контрабандистку?
— ...именно, в которую я влюбился в одиннадцать лет, ночами не спал и до сих пор, взрослый мужик, влюблён...
— «Тамань» — чудо, как стихотворение.
— А Вы знаете, что она поётся?
Александр Николаевич не напел мне «Тамань», времени до отъезда осталось совсем мало. Но и меня, как и сотни вологжан, кому посчастливилось его услышать, он, по слову Василия Ивановича Белова, так «раскливил», что захотелось читать Лермонтова, Блока, Передреева, Рубцова. И ждать приезда Александра Васина в Вологду.
Беседовала Наталия Серова[2]
Александр Васин-Макаров и Василий Белов после юбилейного вечера. 25 октября 1997 г., Дом Беловых.______________________
[1] Газета «Красный Север», г. Вологда,4 декабря 1997 г. (Сокр. вриант).
[2] Серова Наталия Сергеевна, журналист газеты «Красный Север», заслуженный работник культуры Российской Федерации
