Татьяна Глушкова (21 декабря 1939 — 22 апреля 2001)
2022-12-10 02:33
Родилась в Киеве. Родители — физики, умерли, когда дочери было тринадцать лет. Власть оставила ей жильё, был назначен опекун. Поступила в Политехнический институт. Позже — Литературный (заочно). Работала два года экскурсоводом в Михайловском, потом в Киеве — радиожурналистом, библиотекарем. Переехав в Москву, руководила семинаром поэзии в литературной студии при МГК ВЛКСМ. «Белая улица» (1971 г.) — первая книга её стихов (всего опубликовано около десяти). Татьяна Михайловна Глушкова известна и как автор острых полемических статей.
* * *
Ушла в луга. Оставила записку, что понапрасну — окликать и ждать, что понапрасну будет гармонисту наказывать страдания играть.
Я полюбила шёпот перелеска, высокий, прямо в душу, шепоток, и как шершава у листа нарезка, когда ольховый падает листок.
И гуд цветка ромашкового, если горячий шмель наведался сюда, и жаворонка в дальнем поднебесье: звени, певец крестьянского труда!
И этот тёплый дух ржаного лета, на спелых нивах — тени облаков... Ушла в луга. На волю. До рассвета; до зимних вьюг; до майских холодов.
* * *
Холода!.. На дощатом пороге намерзает предутренний лёд. Что там брезжит на юго-востоке? Что там запад косматый несёт?
Всё короче, всё редкостней звуки. Всё молчу — точно горло щадя... Лишь орлиные очи разлуки за широкой завесой дождя.
Лишь размокшие перья вороны на тропинке аллеи глухой... Но деревьев безмерные кроны, запрокинувшись над головой, издают не предсмертные стоны — ропот жизни, ещё не живой…
1974
ПОСЛЕДНИЕ ЗИМЫ ВОЙНЫ
Это чёрной печали тарелка на стене в довоенном мелу.
Часовая крылатая стрелка, обломясь, угодила в золу.
Это гордые радиосводки — после Курска и после Орла.
И ни крохи у нас, ни щепотки хлеба, соли — зима подмела!
Это я — в безконечной простуде, улыбаясь и грезя в жару,
вижу: яблочко пышет на блюде... Очень может быть, вовсе умру.
Это комнаты льдистые своды. Это стужа в задутой печи.
Потонули в снегах огороды. Будто раны, чернеют грачи.
1983
* * *
Ночей моих глухая маета и путь безлунный, что от крестной муки — до отрешенья, за которым звуки, но не из сердца, нет, не изо рта — из чернозевья, из небытия, из памяти чужой, от милых, с воли текут, — и вовсе не повинна я ни в древнем счастье, ни в грядущей боли, покуда так, бездумная, плыву в стрекозьих реках, и весна клубится, а может, сплю и вижу наяву сожжённый двор, сухую синеву, каштан, пронёсший тучную листву, и всех, кого к себе не призову, и всё, что вовсе не могло случиться...
1977
* * *
Ни страха, ни обиды, ни тоски... Взгляните — и увериться могли бы: как будто крымской розы лепестки, струятся листья золотистой липы.
Как будто начинается весна — такая синь прохладная разлита... А это ничего, что я одна: ещё не всё, что надобно, разбито!
Ещё не всё, что вспомнится, прошло, что сбудется... И даже расставанье парит, как будто рваное крыло, за морем — в Ледовитом океане...
А здесь такая нежная жара, и столько дел в разрытом огороде, и тонкая кружится мошкара в рассеянной вечерней позолоте.
А луч играет, прядает, дрожит... Стрекочет трактор в перелеске дальнем. И тень от камня так легко лежит, как будто вовсе не согласна с камнем —
ни в тяжести, ни в цвете, ни в тепле, ни в этой доле — на пустой дороге. Как весело на сумрачной земле!