26 февраля 2024 года — день памяти (5 лет) Глеба Яковлевича ГОРБОВСКОГО (4 октября 1931 — 26 февраля 2019)

            Родился в Ленинграде в семье преподавателей словесности. Отец — выходец из крестьян Псковской области, при Ежове получил восемь лет тюрьмы; мать родом из Усть-Сысольска, дочь известной коми-зырянской писательницы А. Данщиковой. Г. Горбовского исключили из школы, из ремесленного училища, определили в исправительную колонию, из которой он бежал. Стихи начал писать с шестнадцати лет, потом — песни, одна из них — «Сижу на нарах, как король на именинах…». Работал столяром, слесарем, ездил с геологическими экспедициями; окончил филфак Ленинградского университета. «Поиски тепла» (1960 г.) — первый сборник.
            «Слыл заправским диссидентом от литературы. И, конечно же, выпивохой». (Из автобиографии)

ИЗ КНИГИ «ПАДШИЙ АНГЕЛ»

*

            Могу без ложного стеснения сказать, что я подошёл к нынешним, перестроечным (начало 90-х) годам очередного безвременья — не опустошённым, не растерянным, но вполне сориентировавшимся в себе, а значит, и в ситуации «текущего момента». Вопрос многих и многих поколений моей Родины: почему России выпало то, что… выпало? Самая покладистая, а значит, и самая подходящая для экспериментов? Этакий полигон для всевозможных бесовских штучек. Или всё-таки — избранница Господня? Чтобы, как положено, через страдания к звёздам?

*

            Добивая шестой десяток лет, всё чаще ловлю себя на крамольной мысли: не хочется жить. Устал, притомился. Голова кружится. И если бы — от вина или успехов. В основном — от сужения сосудов. В походке — неуверенность. Зубы пропали, стёрлись. Зрение на исходе. Слух перерождается в шум. Ко всему ещё — неуверенность: на ту ли карту поставил, принимаясь за писательство? Не правильнее ли было просто задуматься… лет этак на пятьдесят пораньше…

* * *

На лихой тачанке
я не колесил,
не горел я в танке,
ромбы не носил,

не взлетал в ракете
утром, по росе...
Просто жил на свете,
мучился, как все.

*

            …В армию призвали меня весной пятьдесят первого. За три года армейской службы мне удалось отсидеть на гауптвахте двести девяносто шесть суток.
            Всему причина — дерзкое поведение. И конфликтовал я не с начальством, а так сказать — с миром вообще.
            Губило меня анархическое состояние духа.

*

            В адресном справочнике Союза писателей против моей фамилии значится сверхъестественное, таинственнейшее слово поэт, надо понимать, что этим словом официально подтверждается моя приверженность литературному жанру, а не профессии.


* * *

Жил, как дрался: до упада!
То — на улицах войны,
то — под сенью Ретрограда,
то — под крышей Новизны.

Был в мечтах свободней птицы,
корчевал в себе раба.
Как-то даже был убийцей:
раздавил впотьмах клопа.

Был сопливым, был нелепым
и свирепым был, как бой!
Кем я только в жизни не был!
Даже был самим собой…

*

            К проживанию в очередной коммуналке был я хорошо подготовлен. Житейским опытом. Помимо многолюдных бараков, серых и сырых землянок, зловонных камер, пятидесятиместных воинских палаток, десятиместных больничных палат и экспедиционных будок-балков — классическая коммуналка на Малой Подьяческой, затем такая же на 12-й линии, далее — на 9-й и вот ещё одна, похоже, последняя — на Пушкинской.
            В этом «дупле» имелась семиструнная гитара. Под неё пели Окуджавины «Шарик улетел», «Она по проволоке ходила…», магаданскую «Будь проклята ты, Колыма…», «Когда качаются фонарики ночные…»; и вдруг, благоговейно, как становясь на молитву, где-то даже картинно: «Выхожу один я на дорогу…».

*

            Коля Рубцов, внешне миниатюрный, изящный, под грузчицкой робой имел удивительно крепкое, мускулистое тело. Бывая навеселе, то есть по пьяному делу, когда никого, кроме нас двоих, в «дупле» не было, мы не раз схватывались с ним бороться, и я, который был гораздо тяжелее Николая, неоднократно летал в «партер».

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

В берёзовой рубахе,
в душистых сапогах
идёт полями пахарь
с букетиком в руках.

Несёт своей любимой
свой васильковый смех...
И вдруг — проходит мимо
её, меня и всех...

Идёт, уходит пахарь.
Дай Бог ему — всего...
И пролетают птахи
сквозь тень и плоть его.

1971

*

            Тогдашний Рубцов — это совсем не тот, что Рубцов нынешний, хрестоматийный, и даже не тот, явившийся в Вологду прямиком из Москвы, по отбытии лет в Литературном институте. Питерский Рубцов как поэт ещё только просматривался и присматривался, прислушивался к хору собратьев, а главное — к себе, живя настороженно внутренне и снаружи скованно, словно боялся пропустить и не расслышать некий голос…

*

            Годы, проведённые на Пушкинской улице, всплывают в памяти как самые многолюдные, разноголосые, восторженно-обречённые, великодушные, откровенные, суматошные и одновременно успешные. Тогда писались стихи, нужные людям, отвечавшие настроению эпохи; в залах, где мы читали эти стихи, нам не просто аплодировали, за нас держались, как за идущих впереди.

*

            Теперь, по прошествии не просто лет, но львиной доли судьбы, скажу откровенно, безстрашно: самым вредным, губительным, тлетворным желанием для начинающего поэта является желание как можно скорее опубликовать свои стихи, жажда напечататься. Нет ничего более гнетущего, разрушительного, иссушающего, чем желание… славы.

*

            Что ещё оставляет нас на жизненной тропе иллюзий в минуты отчаяния и невыносимой усталости? Что — помимо страха? Лично меня — мания сочинительства.
            Покуда живёт в тебе предчувствие Творца, созидающего начала, твои мечты о смерти несостоятельны и отдают если не кокетством, то наивностью.

* * *

Когда истлеет память обо мне,
а также — явленные мною книги,
я в мир вернусь однажды по весне
цветком — для продолжения интриги.

Чтобы одним расширенным зрачком
на солнце посмотреть и стать неслышно —
оранжевым! И проторчать торчком
вторую жизнь, короткую, как вспышка!

*

            Не можется жить, однако живёшь. Почему? Что прежде всего побуждает? А вот что — любовь. Лица детей. И не только своих собственных. Поиски Бога, в которые ты углубился, будто в девственную тайгу, и далеко зашёл. Что ещё удерживает? Красота. Скажем, весенний гулкий лес, полный надежд и ликующих звуков.

*

            Стихов о колонии, тюрьме, вообще об арестантском унижении человеческого достоинства я так и не написал. Ни одного. За сорок лет сочинительства. Не вдохновило.

НАШ НАРОД

С похмелья — очи грустные.
В речах — то брань, то блажь...
Плохой народ: разнузданный,
Растяпа... Но ведь — наш!

В душе — тайга дремучая,
В крови — звериный вой...
Больной народ, измученный,
Небритый... Но ведь — свой!

Европа или Азия?!
Сам по себе — народ!
Ничей до безобразия!
А за сердце — берёт...

*

            Долг русского литератора — ещё раз напомнить миру, что народ мой, в сравнении с другими народами, принял в двадцатом веке страдания безмерные, безграничные, ни с чем не сравнимые, причём принял их снизу доверху, вширь и вглубь — начиная с кормящего страну крестьянина и кончая всеми остальными мыслящими, творящими, созидающими, терпеливо скорбящими и сдержанно ликующими слоями общества. Принял и устоял. Страдания воспитывают. Делают народ милосерднее и устойчивее.

*

            …А поговорить всё-таки хочется. О поэзии. Если не о тайне (таинстве), не о «поэтическом веществе», то хотя бы о стихах, о стихосложении. О довольно странном занятии, которому ты посвятил энное количество времени. Протяжённостью в жизнь. Причём — напрасно. Ибо, как выяснилось в конце этой жизни, всё действительно суета сует.

______________***________________

            Глеб Яковлевич Горбовский — автор нескольких десятков сборников стихов, пяти книг прозы, лауреат Государственной премии РСФСР (1984 г.). В «новое» время удостоен Пушкинской премии (2000 г.), премии Союзного государства (2012 г.), Царскосельской художественной премии (2016 г.) и др.
            Жил в Петербурге. Умер вот-вот... 26 февраля 2019 г.
            Мир праху его.