Один из пяти детей Юлии Дмитриевны и Сергея Митрофановича Серебровских, родился в Курске. Окончил Тульское реальное училище и Московский университет (естественное отделение физико-математического факультета, 1914 г.). Командиром артиллерийской батареи принимал участие в боях первой мировой войны. После демобилизации в 1918 году работал в Московском институте экспериментальной биологии.
С 1930 года до конца жизни был главой созданной им кафедры генетики в МГУ.
Очень тяжело отразилась на нём гибель на войне дочери Александры.
Стихи писал всю жизнь, но публиковал их редко. До сих пор привлекает внимание научно-лирическая книга Александра Сергеевича Серебровского «Биологические прогулки», написанная ещё в 1923 году.
* * *
Над рекой в ночной тиши*
Влажно шепчут камыши.
Приходи во мгле воздушной
Тропкой узкой и послушной.
Приходи к реке и слушай.
Над рекой в ночной тиши
Влажно шепчут камыши.
Чутко дремлет луг росистый,
Сонно дышит сад душистый,
Плещут волны в берег мшистый.
И в таинственной тиши
Влажно шепчут камыши.
О любви ли промелькнувшей,
О надежде ль обманувшей
Иль о юности потухшей.
Сонно вьют в ночной тиши
Влажный лепет камыши.
_____________
*На стихи написана музыка А. Васиным-Макаровым.
БИОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОГУЛКИ
(фрагменты)
Верой в неизбежность весны крепка северная душа в декабрьском сумраке. Весной просыпается в нас что-то глубокое, основное, — радостный остаток далёкого прошлого, хочется снова стать следопытом и птицеловом, бродить по зазеленевшим лугам, продираться сквозь чащи кустарников, лазить по болотам, моховым топям...
Тих и спокоен праздник цветения берёз. Ни страсти, ни любви, влекущей сердца одно к другому, — неподвижным растениям не нужны ни страсть, ни любовь.
Апрельские зори прохладны. Ясное, бледное небо, длинные тени по косогору и тихая, алая кровь за лесом... Как хорош вечер, как щемяще прекрасно преддверие ночи.
Роняет жгучий день натруженные руки;
В звенящей синеве повисли ястреба,
Чуть зыблется река, переливая звуки,
И чуть колышатся согбенные хлеба...
Долго ещё суждено нам идти цветущими путями, озирая мир сквозь видимый солнечный смех и незримые, неведомые слёзы... Но к чему уныние? В мире столько же смертей, сколько и рождений. Рождений даже больше: усложняясь, диффренцируясь, органический мир постепенно обогащается. И разве мы не молоды?
Какие-нибудь 40–50 тысячелетий лежат на плечах всего человечества. Любое насекомое, порхающее сейчас на опушке, — старик по сравнению с нами, но и он летает, оживляемый солнцем...
Войдёмте теперь в призрачный храм леса. Как здесь сумрачно после сверкающих далей, сумрачно и как-то тихо. Лишь шелестят лиственные своды, словно старики вспоминают полузабытые дни. А внизу всё неподвижно, опутано какой-то паутиной, липнущей к лицу, словно говорящей, что здесь не принято ходить. Как изменился лес с той поры, когда цвели фиалки! Тогда это был передовой отряд весны, бурливший жизнью. Когда луга были ещё пусты и скучны, здесь уже царили медуницы, желтели ветреницы, лиловели хохлатки. На цветах гудели шмели и пчёлы всех видов, распевали птицы... А сейчас всё изменилось. После разноцветного луга, после хаоса лесной опушки здесь так тихо, что невольно понижаешь голос. Даже неловко аукаться. И цветов почти невидно — выглянет разве из-под кустов пыльный лесной чистец или герань из своих узорных листьев (в тенистых лесах некоторые виды трав вовсе не образуют цветов, а размножаются побегами и корневищами).
Не случайно меняется наше человеческое настроение от игры света. В скудных светом покоях не бывает весело. А когда внесут яркую лампу или выйдешь в солнечный зимний день, одетый хрусталями мороза, даже смешно станет, что когда-то грусть могла владеть душой, и заговорит воля к жизни.
Выйдите в летний полдень из молчаливо-спокойного леса на вырубки, и вас охватит ощущение какого-то вихря жизни, отблеска зелёной стихии: жгучий смолистый зной неподвижного воздуха, запах раскалённого дерева, стрекотание кобылок, паутинные сети среди напряженных растопыренных кустов, пнёвых отпрысков с их громадными молодыми листьями. Так и чувствуется, что в них снизу вдавливаются питательные соки и вырубки изнемогают от буйства жизненных сил. Тут же взвились султаны иван-чая, словно розовой пеной обрызгавшие пространства, жёлтые могучие воробейники, полчища громадных колокольчиков поднялись стеной рядом с громадными зонтами дудников и перистой валерьяной, корневища которой при разломе пахнут валерьяновой кислотой. Неудержимо разрастаются целые моря иван-да-марьи. И уже не плети, а волны подмаренника, горошков, перекидывающихся с куста на куст... И в этом хаосе, насыщенном запахами, всюду трепет и жизнь, писк в чаще, быстрое порхание птиц, щебетание в выси, жужжание мух и пчёл, шорох и звон, суета...
Вечно зыблется лик природы. Растут и рассыпаются горы, усыхают моря, меняется течение рек. Сменяются климаты, ландшафты, гибнут и побеждают сообщества. И в этом вечно текущем потоке изменений, ежечасно уничтожаемые, борются за своё существование обитатели Земли, непрерывно приспосабливаясь к новым условиям и безнадёжно стремясь к окончательному приспособлению...
Долго-долго, весну и лето, творила Земля.
Когда она устала от этого жгучего счастья, тихими безмолвными песнями подступила к ней осень. В пышный холодный танец свила она последние краски Земли, и безжизненно, но ярко и жгуче горели они несколько недель.
И какие тихие, успокоенные дали! Ни яркого жгучего солнца, ни грандиозных контуров — только тихие берёзовые да осиновые перелески, синеватый дымок над мельницей, от которой доносится смутный шум. Зеленоватые, сероватые, буроватые цвета всех оттенков — вот наша родина, с неяркой красотой которой не могут сравняться дивные красоты юга.
Какое безконечное счастье иметь родину, как безконечно богат тот, у кого в лучшем уголке души хранятся образ какой-нибудь полынной былинки на меже, тихая сеть березняка, синеватый дымок над водяной мельницей...
Но любоваться этими далями, слушать безмолвную печаль осенних полей можно лишь в одиночестве, чтобы ни одно неосторожное слово не спугнуло овсянку на полынном кусте, чтобы не хрустнула хрупкая вечность, лёгкой поступью идущая в тишине.
Осенние листья умирают — их убивает само дерево и безжалостно сбрасывает с себя. На короткие предсмертные дни разрушающийся хлорофилл окрашивает их в те чудные цвета, которыми так богата золотая осень. Какая красивая смерть у листьев!.. Невольно кажется, что умирающая осень собралась с последними силами и устроила зачем-то пышный праздник. Неужели эти удивительные краски не имеют цели, смысла?
* * *
(Из Гейне)
Обрызган пеной грозного прибоя,
Томимый бременем упорных дум,
Не предав пошлости упрямый ум,
Глядит он в ночь, в объятьях ночи стоя.
Ревут и прыгают взволнованные воды,
И ветры рвут, рыдая, клочья туч,
Вздымая Марш разбуженной Природы,
И человек ничтожен и могуч.
Кричит во мглу, под грохот непогоды:
— Ответь, как брату, мерный Океан,
О чём гремят валы твои от века,
Кто дал мне жизнь и кем я жизни дан,
И для чего от века египтян
Проклятье тайны давит человека?..
Ревёт и бьёт прибой, и воет ад,
И зыблют волны бледного отсвета,
Как тьмы и тьмы веков назад...
И ждет Дурак великого ответа...
С 1930 года до конца жизни был главой созданной им кафедры генетики в МГУ.
Очень тяжело отразилась на нём гибель на войне дочери Александры.
Стихи писал всю жизнь, но публиковал их редко. До сих пор привлекает внимание научно-лирическая книга Александра Сергеевича Серебровского «Биологические прогулки», написанная ещё в 1923 году.
* * *
Над рекой в ночной тиши*
Влажно шепчут камыши.
Приходи во мгле воздушной
Тропкой узкой и послушной.
Приходи к реке и слушай.
Над рекой в ночной тиши
Влажно шепчут камыши.
Чутко дремлет луг росистый,
Сонно дышит сад душистый,
Плещут волны в берег мшистый.
И в таинственной тиши
Влажно шепчут камыши.
О любви ли промелькнувшей,
О надежде ль обманувшей
Иль о юности потухшей.
Сонно вьют в ночной тиши
Влажный лепет камыши.
_____________
*На стихи написана музыка А. Васиным-Макаровым.
БИОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОГУЛКИ
(фрагменты)
Верой в неизбежность весны крепка северная душа в декабрьском сумраке. Весной просыпается в нас что-то глубокое, основное, — радостный остаток далёкого прошлого, хочется снова стать следопытом и птицеловом, бродить по зазеленевшим лугам, продираться сквозь чащи кустарников, лазить по болотам, моховым топям...
Тих и спокоен праздник цветения берёз. Ни страсти, ни любви, влекущей сердца одно к другому, — неподвижным растениям не нужны ни страсть, ни любовь.
Апрельские зори прохладны. Ясное, бледное небо, длинные тени по косогору и тихая, алая кровь за лесом... Как хорош вечер, как щемяще прекрасно преддверие ночи.
Роняет жгучий день натруженные руки;
В звенящей синеве повисли ястреба,
Чуть зыблется река, переливая звуки,
И чуть колышатся согбенные хлеба...
Долго ещё суждено нам идти цветущими путями, озирая мир сквозь видимый солнечный смех и незримые, неведомые слёзы... Но к чему уныние? В мире столько же смертей, сколько и рождений. Рождений даже больше: усложняясь, диффренцируясь, органический мир постепенно обогащается. И разве мы не молоды?
Какие-нибудь 40–50 тысячелетий лежат на плечах всего человечества. Любое насекомое, порхающее сейчас на опушке, — старик по сравнению с нами, но и он летает, оживляемый солнцем...
Войдёмте теперь в призрачный храм леса. Как здесь сумрачно после сверкающих далей, сумрачно и как-то тихо. Лишь шелестят лиственные своды, словно старики вспоминают полузабытые дни. А внизу всё неподвижно, опутано какой-то паутиной, липнущей к лицу, словно говорящей, что здесь не принято ходить. Как изменился лес с той поры, когда цвели фиалки! Тогда это был передовой отряд весны, бурливший жизнью. Когда луга были ещё пусты и скучны, здесь уже царили медуницы, желтели ветреницы, лиловели хохлатки. На цветах гудели шмели и пчёлы всех видов, распевали птицы... А сейчас всё изменилось. После разноцветного луга, после хаоса лесной опушки здесь так тихо, что невольно понижаешь голос. Даже неловко аукаться. И цветов почти невидно — выглянет разве из-под кустов пыльный лесной чистец или герань из своих узорных листьев (в тенистых лесах некоторые виды трав вовсе не образуют цветов, а размножаются побегами и корневищами).
Не случайно меняется наше человеческое настроение от игры света. В скудных светом покоях не бывает весело. А когда внесут яркую лампу или выйдешь в солнечный зимний день, одетый хрусталями мороза, даже смешно станет, что когда-то грусть могла владеть душой, и заговорит воля к жизни.
Выйдите в летний полдень из молчаливо-спокойного леса на вырубки, и вас охватит ощущение какого-то вихря жизни, отблеска зелёной стихии: жгучий смолистый зной неподвижного воздуха, запах раскалённого дерева, стрекотание кобылок, паутинные сети среди напряженных растопыренных кустов, пнёвых отпрысков с их громадными молодыми листьями. Так и чувствуется, что в них снизу вдавливаются питательные соки и вырубки изнемогают от буйства жизненных сил. Тут же взвились султаны иван-чая, словно розовой пеной обрызгавшие пространства, жёлтые могучие воробейники, полчища громадных колокольчиков поднялись стеной рядом с громадными зонтами дудников и перистой валерьяной, корневища которой при разломе пахнут валерьяновой кислотой. Неудержимо разрастаются целые моря иван-да-марьи. И уже не плети, а волны подмаренника, горошков, перекидывающихся с куста на куст... И в этом хаосе, насыщенном запахами, всюду трепет и жизнь, писк в чаще, быстрое порхание птиц, щебетание в выси, жужжание мух и пчёл, шорох и звон, суета...
Вечно зыблется лик природы. Растут и рассыпаются горы, усыхают моря, меняется течение рек. Сменяются климаты, ландшафты, гибнут и побеждают сообщества. И в этом вечно текущем потоке изменений, ежечасно уничтожаемые, борются за своё существование обитатели Земли, непрерывно приспосабливаясь к новым условиям и безнадёжно стремясь к окончательному приспособлению...
Долго-долго, весну и лето, творила Земля.
Когда она устала от этого жгучего счастья, тихими безмолвными песнями подступила к ней осень. В пышный холодный танец свила она последние краски Земли, и безжизненно, но ярко и жгуче горели они несколько недель.
И какие тихие, успокоенные дали! Ни яркого жгучего солнца, ни грандиозных контуров — только тихие берёзовые да осиновые перелески, синеватый дымок над мельницей, от которой доносится смутный шум. Зеленоватые, сероватые, буроватые цвета всех оттенков — вот наша родина, с неяркой красотой которой не могут сравняться дивные красоты юга.
Какое безконечное счастье иметь родину, как безконечно богат тот, у кого в лучшем уголке души хранятся образ какой-нибудь полынной былинки на меже, тихая сеть березняка, синеватый дымок над водяной мельницей...
Но любоваться этими далями, слушать безмолвную печаль осенних полей можно лишь в одиночестве, чтобы ни одно неосторожное слово не спугнуло овсянку на полынном кусте, чтобы не хрустнула хрупкая вечность, лёгкой поступью идущая в тишине.
Осенние листья умирают — их убивает само дерево и безжалостно сбрасывает с себя. На короткие предсмертные дни разрушающийся хлорофилл окрашивает их в те чудные цвета, которыми так богата золотая осень. Какая красивая смерть у листьев!.. Невольно кажется, что умирающая осень собралась с последними силами и устроила зачем-то пышный праздник. Неужели эти удивительные краски не имеют цели, смысла?
* * *
(Из Гейне)
Обрызган пеной грозного прибоя,
Томимый бременем упорных дум,
Не предав пошлости упрямый ум,
Глядит он в ночь, в объятьях ночи стоя.
Ревут и прыгают взволнованные воды,
И ветры рвут, рыдая, клочья туч,
Вздымая Марш разбуженной Природы,
И человек ничтожен и могуч.
Кричит во мглу, под грохот непогоды:
— Ответь, как брату, мерный Океан,
О чём гремят валы твои от века,
Кто дал мне жизнь и кем я жизни дан,
И для чего от века египтян
Проклятье тайны давит человека?..
Ревёт и бьёт прибой, и воет ад,
И зыблют волны бледного отсвета,
Как тьмы и тьмы веков назад...
И ждет Дурак великого ответа...