Родился на хуторе Нарбутовка, недалеко от города Глухова, в родовитой, но обедневшей дворянской семье (мать — дочь священника). Тяжёлая болезнь в детстве сделала его хромым. После гимназии учился в Петербургском университете (факультет восточных языков); в 1912 году был исключён (за стихотворение «Аллилуйя», запрещённое Священным Синодом) и на год уехал из страны. (Первая книга стихов, привлёкшая внимание Гумилёва, Блока, вышла в 1910 г.)
В феврале 1917-го — эсер, в октябре — большевик, активный журналист. С начала 20-х годов работал в Москве чиновником отдела печати ЦК РКП(б). С 1919 по 1922 год опубликовал девять сборников стихов.
В 1928 году исключён из партии* и лишён всех постов; жил литературной подёнщиной: случайные переводы, сценарии, составление справочников и т. п.
В 1936-м — арест. 23 июля 1937 года суд: «контрреволюционная деятельность» — отправлен в пересыльный лагерь под Владивостоком, затем Магадан. 7 апреля 1938 года повторно судим и 14 апреля расстрелян (по другим сведениям — утоплен на барже).
Реабилитирован Владимир Иванович Нарбут в 1956 году.
__________________________
* В 1919 г. на юге Нарбут был схвачен белыми и, приговорённый к расстрелу, подписал отказ от своей коммунистической деятельности. Конница Думенко успела отбить его, но этот эпизод не забыли.
ЛЕТОМ
Уж солнце, отойдя к лугам,
Запало в глубь далёких рощ;
И по широким лопухам
Закапал редкий крупный дождь.
За буйною слезой слеза
Ударила в стекло окна;
Сверкнула молния в глаза,
Блеснула пламенем она —
И гром раскатом дом потряс,
И серый сумрак двор закрыл...
И щедрый ливень добрый час
Шумел в саду и воду лил...
Затем, когда гроза ушла, —
Лужайка стала озерком,
И в небе радуга легла
Зеленоватым ободком.
Свистели иволги, и свист
Переливался и звенел;
Ручей болтал, журчал и пел,
И сад был ярок, свеж и чист...
1911
РУСЬ
Деревня на пригорке –
В заплатанной сорочке:
Избушки, как опорки,
Овины – моха кочки.
Поломанные крылья,
Костлявые скелеты –
То ветряки. И пылью
Грустит над ними Лето.
Убогие ходули
Надев, шагают тучи.
И клеит жёлтый улей
Зной, точно мёд, тягучий.
1909
НАКАНУНЕ ОСЕНИ
Уходит август. Стало суше
в родной степи. Поля молчат.
Снимают яблоки и груши —
благоухает ими сад...
Кой-где и лист уже краснеет
и осыпается, шурша...
В истоме сладкой цепенеет
моя усталая душа...
Окончен труд — и опустели
луга и жёлтые поля;
и вот на той ещё неделе
я слышал крики журавля.
Они тянули цепью дружной
на юг, за синие моря,
туда, где Нил течёт жемчужный,
струёй серебряной горя.
Там у высокой пирамиды,
свалив дороги долгий груз,
они, быть может, вспомнят Русь —
родные болота и виды...
Как будто с каждою минутой
прозрачней, реже тихий сад...
А небеса стеклом сквозят...
И грустно-грустно почему-то...
Не то я потерял кого-то,
кто дорог был душе моей,
не то — в глуши родных полей
меня баюкает дремота...
Но только жаль, так жаль мне лета,
что без возврата отошло.
И — словно ангела крыло
меня в тиши коснулось этой...
Природа мирно засыпает
и грезит в чутком полусне...
Картофель на полях копают,
и звонки песни в тишине.
И эти звуки, эти песни,
навек родные, шепчут мне:
хотя на миг, хотя во сне,
о лето красное, воскресни!
1912
* * *
С каждым днём зори чудесней
Сходятся в вешней тиши,
И из затворов души
Просится песня за песней…
Только неясных томлений
Небо полно, как и ты.
Голые клонит кусты
Ветер ревнивый, весенний…
Выйти бы в талое поле,
Долго и странно смотреть
И от нахлынувшей боли
Вдруг умереть…
1909
ЗИМНЯЯ ТРОЙКА
Колокольчик звякнул бойко
Под дугой коренника,
Миг, и – взмыленная тройка
От села уж далека.
Ни усадьбы, ни строений –
Только: вехи да снега
Да от зимней сонной лени
Поседелые луга.
Выгибая круто шеи,
Пристяжные, как метель,
Колкой снежной пылью сея,
Рвут дорожную постель.
А дорога-то широка,
А дорога-то бела.
Солнце – слепнущее око –
Смотрит, будто из дупла:
Облака кругом слепились
Над пещеркой голубой.
И назад заторопились
Вехи пьяною толпой.
Закивали быстро вехи:
Выбег ветер – ихний враг.
И в беззвучном белом смехе
Поле прянуло в овраг.
Под горой – опять деревня,
С красной крышей домик твой;
А за ним и флигель древний
Потонул, нырнул в сувой.
– Вот и – дома. Вылезай-ка
Поживее из саней!
Ну, встречай гостей, хозяйка,
Костенеющих – родней! –
Снова кони, кучер, сани –
Оторвались от крыльца.
А в передней – плеск лобзаний,
Иней нежного лица.
<1911>
* * *
Ласкай меня… Ласкай, баюкай…
Уж недалёки те часы,
Когда единственной порукой
Мне будет – лента из косы.
Твоё прощание так нежно,
Как будто умираю я…
И грусти тихой безмятежно
Находит флёр, огонь тая…
Наивно тонкими руками
Ты обвиваешь шею мне…
Ласкай, ласкай!.. Мы в вечном Храме
Горим на медленном огне…
1909
ЗАХОЛУСТЬЕ
Прилипли хаты к косогору,
Как золотые гнёзда ос.
Благоговейно верят взору
Ряды задумчивых берёз.
Как клочья дыма, встали купы,
И зеленеет пена их.
А дали низкие — и скупы,
И скрытны от очей чужих.
Застенчиво молчит затишье,
Как однодневная жена.
И скромность смотрит серой мышью
Из волокового окна.
А под застрехой жёлто-снежной —
Чуть запылённый зонтик ос.
И веет грустью безнадежной
От косогора, хат, берёз.
1909
В феврале 1917-го — эсер, в октябре — большевик, активный журналист. С начала 20-х годов работал в Москве чиновником отдела печати ЦК РКП(б). С 1919 по 1922 год опубликовал девять сборников стихов.
В 1928 году исключён из партии* и лишён всех постов; жил литературной подёнщиной: случайные переводы, сценарии, составление справочников и т. п.
В 1936-м — арест. 23 июля 1937 года суд: «контрреволюционная деятельность» — отправлен в пересыльный лагерь под Владивостоком, затем Магадан. 7 апреля 1938 года повторно судим и 14 апреля расстрелян (по другим сведениям — утоплен на барже).
Реабилитирован Владимир Иванович Нарбут в 1956 году.
__________________________
* В 1919 г. на юге Нарбут был схвачен белыми и, приговорённый к расстрелу, подписал отказ от своей коммунистической деятельности. Конница Думенко успела отбить его, но этот эпизод не забыли.
ЛЕТОМ
Уж солнце, отойдя к лугам,
Запало в глубь далёких рощ;
И по широким лопухам
Закапал редкий крупный дождь.
За буйною слезой слеза
Ударила в стекло окна;
Сверкнула молния в глаза,
Блеснула пламенем она —
И гром раскатом дом потряс,
И серый сумрак двор закрыл...
И щедрый ливень добрый час
Шумел в саду и воду лил...
Затем, когда гроза ушла, —
Лужайка стала озерком,
И в небе радуга легла
Зеленоватым ободком.
Свистели иволги, и свист
Переливался и звенел;
Ручей болтал, журчал и пел,
И сад был ярок, свеж и чист...
1911
РУСЬ
Деревня на пригорке –
В заплатанной сорочке:
Избушки, как опорки,
Овины – моха кочки.
Поломанные крылья,
Костлявые скелеты –
То ветряки. И пылью
Грустит над ними Лето.
Убогие ходули
Надев, шагают тучи.
И клеит жёлтый улей
Зной, точно мёд, тягучий.
1909
НАКАНУНЕ ОСЕНИ
Уходит август. Стало суше
в родной степи. Поля молчат.
Снимают яблоки и груши —
благоухает ими сад...
Кой-где и лист уже краснеет
и осыпается, шурша...
В истоме сладкой цепенеет
моя усталая душа...
Окончен труд — и опустели
луга и жёлтые поля;
и вот на той ещё неделе
я слышал крики журавля.
Они тянули цепью дружной
на юг, за синие моря,
туда, где Нил течёт жемчужный,
струёй серебряной горя.
Там у высокой пирамиды,
свалив дороги долгий груз,
они, быть может, вспомнят Русь —
родные болота и виды...
Как будто с каждою минутой
прозрачней, реже тихий сад...
А небеса стеклом сквозят...
И грустно-грустно почему-то...
Не то я потерял кого-то,
кто дорог был душе моей,
не то — в глуши родных полей
меня баюкает дремота...
Но только жаль, так жаль мне лета,
что без возврата отошло.
И — словно ангела крыло
меня в тиши коснулось этой...
Природа мирно засыпает
и грезит в чутком полусне...
Картофель на полях копают,
и звонки песни в тишине.
И эти звуки, эти песни,
навек родные, шепчут мне:
хотя на миг, хотя во сне,
о лето красное, воскресни!
1912
* * *
С каждым днём зори чудесней
Сходятся в вешней тиши,
И из затворов души
Просится песня за песней…
Только неясных томлений
Небо полно, как и ты.
Голые клонит кусты
Ветер ревнивый, весенний…
Выйти бы в талое поле,
Долго и странно смотреть
И от нахлынувшей боли
Вдруг умереть…
1909
ЗИМНЯЯ ТРОЙКА
Колокольчик звякнул бойко
Под дугой коренника,
Миг, и – взмыленная тройка
От села уж далека.
Ни усадьбы, ни строений –
Только: вехи да снега
Да от зимней сонной лени
Поседелые луга.
Выгибая круто шеи,
Пристяжные, как метель,
Колкой снежной пылью сея,
Рвут дорожную постель.
А дорога-то широка,
А дорога-то бела.
Солнце – слепнущее око –
Смотрит, будто из дупла:
Облака кругом слепились
Над пещеркой голубой.
И назад заторопились
Вехи пьяною толпой.
Закивали быстро вехи:
Выбег ветер – ихний враг.
И в беззвучном белом смехе
Поле прянуло в овраг.
Под горой – опять деревня,
С красной крышей домик твой;
А за ним и флигель древний
Потонул, нырнул в сувой.
– Вот и – дома. Вылезай-ка
Поживее из саней!
Ну, встречай гостей, хозяйка,
Костенеющих – родней! –
Снова кони, кучер, сани –
Оторвались от крыльца.
А в передней – плеск лобзаний,
Иней нежного лица.
<1911>
* * *
Ласкай меня… Ласкай, баюкай…
Уж недалёки те часы,
Когда единственной порукой
Мне будет – лента из косы.
Твоё прощание так нежно,
Как будто умираю я…
И грусти тихой безмятежно
Находит флёр, огонь тая…
Наивно тонкими руками
Ты обвиваешь шею мне…
Ласкай, ласкай!.. Мы в вечном Храме
Горим на медленном огне…
1909
ЗАХОЛУСТЬЕ
Прилипли хаты к косогору,
Как золотые гнёзда ос.
Благоговейно верят взору
Ряды задумчивых берёз.
Как клочья дыма, встали купы,
И зеленеет пена их.
А дали низкие — и скупы,
И скрытны от очей чужих.
Застенчиво молчит затишье,
Как однодневная жена.
И скромность смотрит серой мышью
Из волокового окна.
А под застрехой жёлто-снежной —
Чуть запылённый зонтик ос.
И веет грустью безнадежной
От косогора, хат, берёз.
1909