Оба его деда, и по отцовской и по материнской линии, — крепостные, сами выкупившие себя и свои семьи на волю. Отец «выходил в люди», занимаясь торговлей, держал в Таганроге (где и родился А. Чехов) небольшую бакалейную лавку. Однако свой путь «в люди», похоже, он не угадал: коммерция ему не удавалась (впоследствии разорился и бежал от долгов в Москву), а художественно был человек очень одарённый (играл на скрипке, рисовал, любил петь, регентствовал в созданном им церковном хоре). «Талант в нас со стороны отца, а душа — со стороны матери», — говорил Чехов впоследствии. Семья была патриархальная, большая (шестеро детей; Антон — третий) и дружная, несмотря на крутой нрав отца, от которого доставалось всем...
Оставшись один в Таганроге (после отъезда всей семьи в Москву), шестнадцатилетний Антон заканчивал гимназию, самостоятельно зарабатывая на жизнь да ещё и умудряясь отсылать кое-какие деньги семье. Это положение фактического главы семьи и кормильца укрепилось после его приезда в Москву и поступления в университет — на медицинский факультет (1879 г.).
Закончив в 1884 году университет, доктор Чехов работает в земских больницах под Москвой, параллельно продолжая интенсивную литературную работу, начатую ещё в студенческие годы, — печатается везде, где берут: надо кормить семью...
В первых сборниках («Сказки Мельпомены» — 1884 г., «Пёстрые рассказы» — 1886 г.) критика, за редкими исключениями, не разглядела ничего, кроме талантливого зубоскальства...
За сборник рассказов 1887 года «В сумерках» ему присуждена половинная Пушкинская премия Академии наук. В театре Корша состоялась премьера первой пьесы — «Иванов». Успех, признание, знакомства с известными литераторами — столичная жизнь определённо улыбается А. Чехову. А он собирается на Сахалин (несмотря на усиливающуюся чахотку, первые признаки которой обнаружились ещё во время учёбы в университете). «Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор...» Длинный путь через всю Россию, огромная работа на самом острове (перепись и обследование каторжан); обратно — морским путём, через Индийский океан, остров Цейлон, Красное море... После путешествия: «Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлон...»*
Вернувшись из поездки, Чехов поселяется в своём имении Мелихове, лечит крестьян, занимается общественной деятельностью. И пишет. Иначе, чем до Сахалина. Рассказы, «Палата № 6»... «Чайка» (с треском проваленная труппой Александринского театра в Петербурге, что дорого обошлось для здоровья Чехова, и триумфально прошедшая в Художественном театре в Москве)... «Дядя Ваня»... «Ионыч»...
С 1897 года Чехов живёт (с сестрой и матерью) в собственном доме в Ялте, куда вынужден был, продав Мелихово, переселиться из-за ухудшающегося здоровья.
Январь 1904-го. Премьера «Вишнёвого сада» в Художественном театре в Москве. Появление автора на сцене было встречено громовыми овациями и криками из зала: «Сядьте, сядьте! Пусть Антон Павлович сядет!..»
Через полгода на курорте в Баденвейлере (Южная Германия), куда Чехова привезли лечиться от чахотки, он умер от сердечного приступа.
Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.
Памятники, памятные знаки А. Чехову и его литературным героям исчисляются десятками. Одних только чеховских музеев в России и за рубежом известно четырнадцать.
___________________________________
* Из письма А. Щеглову. Декабрь 1890 г.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Кто глупее и грязнее нас, те народ (а мы не народ). Администрация делит на податных и привилегированных. Но ни одно деление не годно, ибо все мы народ, и всё то лучшее, что мы делаем, есть дело народное.
Крестьяне, которые больше всего трудятся, не употребляют слово «труд».
Почва такая хорошая, что если посадить в землю оглоблю, то через год вырастет тарантас.
Зачем деревья растут и так пышны, если хозяева умерли?
Мне кажется: море и я — и больше никого.
Россия — громадная равнина, по которой носится лихой человек.
Солнце светит, а в душе моей темно.
Мой девиз: мне ничего не нужно.
ИЗ ПИСЕМ А. П. ЧЕХОВА
Д. В. ГРИГОРОВИЧУ
5 февраля 1888, Москва
<...> Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, безпокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полётом мысли; с другой — необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжёлой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. Русская жизнь бьёт русского человека так, что мокрого места не остаётся, бьёт на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться...
А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
4 октября 1888, Москва
<...> Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодёжи... Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к учёным, ни к писателям, ни к молодёжи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Моё святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чём бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником. <...>
А. С. СУВОРИНУ
30 декабря 1888, Москва
<...> Чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомлённых...
А. С. СУВОРИНУ
9 марта 1890, Москва
<...> Полагаю, поездка* — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду? Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время моё ничего не стоит, денег у меня всё равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25-30 дней, не больше, всё же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели всё-таки за всю поездку не случится таких 2-3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или горечью?..
__________________
* На Сахалин. — Ред.
М. П. ЧЕХОВОЙ
29 апреля 1890, Екатеринбург
<...> В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бархатно...
Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик. <...>
М. П. ЧЕХОВОЙ
14–17 мая 1890. Красный Яр — Томск
<...> От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идёшь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, всё пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что семья имеет надел из 16 десятин чернозёма и что на этом чернозёме растёт хорошая пшеница (пшеничная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не всё можно объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью входишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа...
Расстояние между станциями определяется расстоянием между каждыми двумя соседними деревнями: 20–40 верст. Деревни здесь большие, посёлков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы деревянные, есть и двухэтажные. <...>
Томск, 16 мая.
<...> Пьёшь чай и разговариваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолюбивы, сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их, потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их повелители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; любят каламбурить. Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет. Царит здесь чёрная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое заболеют, умрут — и конец эпидемии. Больниц и врачей нет. Лечат фельдшера...
Кстати об евреях. Здесь они пашут, ямщикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле, и de jure и de facto*, крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их выбирают в старосты. Я видел жида, высокого и тонкого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чистоплотная душа; его жена сварила прекрасную уху...
Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г.** Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди. Одни живут очень богато, другие очень бедно и служат писарями на станциях. Первые после амнистии уезжали к себе на родину, но скоро вернулись назад в Сибирь — здесь богаче, вторые мечтают о родине, хотя уже стары и больны...
Быть может, и про татар написать вам? Извольте. Их здесь немного. Люди хорошие. В Казанской губ. о них хорошо говорят даже священники, а в Сибири они «лучше русских» — так сказал мне заседатель при русских, которые подтвердили это молчанием. Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землёй. <...>
________________
* юридически и фактически (лат.)
** После подавления польского восстания в 1863–1864 гг.
М. П. ЧЕХОВОЙ
6 июня 1890, Иркутск
<...> От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Лес не крупнее Сокольничьего, но зато ни один ямщик не знает, где он кончается. Конца-краю не видать. Тянется на сотни вёрст. Что и кто в тайге, неизвестно никому, и только зимою случается, что приезжают через тайгу из далёкого севера за хлебом какие-то люди на оленях. Когда въедешь на гору и глянешь вперед и вниз, то видишь впереди гору, за ней ещё гору, потом ещё гору, с боков тоже горы — и всё это густо покрыто лесом. Даже жутко делается...
А. С. СУВОРИНУ
27 июня 1890, Благовещенск
<...> Я в Амур влюблён; охотно бы пожил на нём года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России...
По пути я практикую. <...>
Л. С. МИЗИНОВОЙ
27 марта 1892, Мелихово
<...> Когда же весна? Лика, когда весна?
Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нём скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю! Лика, не тебя так пылко я люблю. Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою. <...>
А. С. СУВОРИНУ
8 апреля 1892, Мелихово
<...> У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие чёрные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головой по ложу...» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым влюблённым созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать. <...>
И. И. ОРЛОВУ
22 февраля 1899, Ялта
<...> Не гувернёр, а вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой*. Пока это ещё студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила... Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, — интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своём; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука всё продвигается вперёд и вперёд, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать безпокойный характер и т. д. и т. д. — и всё это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернёров, помимо интеллигенции en masse** и несмотря ни на что. <…>
______________________
* Орлов писал Чехову о группе инициативной провинциальной интеллигенции, жаждавшей общественно полезной деятельности, и о губернаторе («гувернёре»), который топил начинания группы в бюрократии и рутине.
** в целом (франц.)
А. В. АМФИТЕАТРОВУ
13 апреля 1904, Ялта
<...> Если буду здоров, то в июле или августе поеду на Дальний Восток не корреспондентом, а врачом. Мне кажется, врач увидит больше, чем корреспондент. <...>
Оставшись один в Таганроге (после отъезда всей семьи в Москву), шестнадцатилетний Антон заканчивал гимназию, самостоятельно зарабатывая на жизнь да ещё и умудряясь отсылать кое-какие деньги семье. Это положение фактического главы семьи и кормильца укрепилось после его приезда в Москву и поступления в университет — на медицинский факультет (1879 г.).
Закончив в 1884 году университет, доктор Чехов работает в земских больницах под Москвой, параллельно продолжая интенсивную литературную работу, начатую ещё в студенческие годы, — печатается везде, где берут: надо кормить семью...
В первых сборниках («Сказки Мельпомены» — 1884 г., «Пёстрые рассказы» — 1886 г.) критика, за редкими исключениями, не разглядела ничего, кроме талантливого зубоскальства...
За сборник рассказов 1887 года «В сумерках» ему присуждена половинная Пушкинская премия Академии наук. В театре Корша состоялась премьера первой пьесы — «Иванов». Успех, признание, знакомства с известными литераторами — столичная жизнь определённо улыбается А. Чехову. А он собирается на Сахалин (несмотря на усиливающуюся чахотку, первые признаки которой обнаружились ещё во время учёбы в университете). «Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор...» Длинный путь через всю Россию, огромная работа на самом острове (перепись и обследование каторжан); обратно — морским путём, через Индийский океан, остров Цейлон, Красное море... После путешествия: «Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлон...»*
Вернувшись из поездки, Чехов поселяется в своём имении Мелихове, лечит крестьян, занимается общественной деятельностью. И пишет. Иначе, чем до Сахалина. Рассказы, «Палата № 6»... «Чайка» (с треском проваленная труппой Александринского театра в Петербурге, что дорого обошлось для здоровья Чехова, и триумфально прошедшая в Художественном театре в Москве)... «Дядя Ваня»... «Ионыч»...
С 1897 года Чехов живёт (с сестрой и матерью) в собственном доме в Ялте, куда вынужден был, продав Мелихово, переселиться из-за ухудшающегося здоровья.
Январь 1904-го. Премьера «Вишнёвого сада» в Художественном театре в Москве. Появление автора на сцене было встречено громовыми овациями и криками из зала: «Сядьте, сядьте! Пусть Антон Павлович сядет!..»
Через полгода на курорте в Баденвейлере (Южная Германия), куда Чехова привезли лечиться от чахотки, он умер от сердечного приступа.
Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.
Памятники, памятные знаки А. Чехову и его литературным героям исчисляются десятками. Одних только чеховских музеев в России и за рубежом известно четырнадцать.
___________________________________
* Из письма А. Щеглову. Декабрь 1890 г.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Кто глупее и грязнее нас, те народ (а мы не народ). Администрация делит на податных и привилегированных. Но ни одно деление не годно, ибо все мы народ, и всё то лучшее, что мы делаем, есть дело народное.
Крестьяне, которые больше всего трудятся, не употребляют слово «труд».
Почва такая хорошая, что если посадить в землю оглоблю, то через год вырастет тарантас.
Зачем деревья растут и так пышны, если хозяева умерли?
Мне кажется: море и я — и больше никого.
Россия — громадная равнина, по которой носится лихой человек.
Солнце светит, а в душе моей темно.
Мой девиз: мне ничего не нужно.
ИЗ ПИСЕМ А. П. ЧЕХОВА
Д. В. ГРИГОРОВИЧУ
5 февраля 1888, Москва
<...> Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, безпокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полётом мысли; с другой — необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжёлой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. Русская жизнь бьёт русского человека так, что мокрого места не остаётся, бьёт на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться...
А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
4 октября 1888, Москва
<...> Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодёжи... Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к учёным, ни к писателям, ни к молодёжи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Моё святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чём бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником. <...>
А. С. СУВОРИНУ
30 декабря 1888, Москва
<...> Чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомлённых...
А. С. СУВОРИНУ
9 марта 1890, Москва
<...> Полагаю, поездка* — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду? Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время моё ничего не стоит, денег у меня всё равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25-30 дней, не больше, всё же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели всё-таки за всю поездку не случится таких 2-3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или горечью?..
__________________
* На Сахалин. — Ред.
М. П. ЧЕХОВОЙ
29 апреля 1890, Екатеринбург
<...> В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бархатно...
Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик. <...>
М. П. ЧЕХОВОЙ
14–17 мая 1890. Красный Яр — Томск
<...> От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идёшь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, всё пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что семья имеет надел из 16 десятин чернозёма и что на этом чернозёме растёт хорошая пшеница (пшеничная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не всё можно объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью входишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа...
Расстояние между станциями определяется расстоянием между каждыми двумя соседними деревнями: 20–40 верст. Деревни здесь большие, посёлков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы деревянные, есть и двухэтажные. <...>
Томск, 16 мая.
<...> Пьёшь чай и разговариваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолюбивы, сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их, потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их повелители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; любят каламбурить. Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет. Царит здесь чёрная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое заболеют, умрут — и конец эпидемии. Больниц и врачей нет. Лечат фельдшера...
Кстати об евреях. Здесь они пашут, ямщикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле, и de jure и de facto*, крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их выбирают в старосты. Я видел жида, высокого и тонкого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чистоплотная душа; его жена сварила прекрасную уху...
Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г.** Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди. Одни живут очень богато, другие очень бедно и служат писарями на станциях. Первые после амнистии уезжали к себе на родину, но скоро вернулись назад в Сибирь — здесь богаче, вторые мечтают о родине, хотя уже стары и больны...
Быть может, и про татар написать вам? Извольте. Их здесь немного. Люди хорошие. В Казанской губ. о них хорошо говорят даже священники, а в Сибири они «лучше русских» — так сказал мне заседатель при русских, которые подтвердили это молчанием. Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землёй. <...>
________________
* юридически и фактически (лат.)
** После подавления польского восстания в 1863–1864 гг.
М. П. ЧЕХОВОЙ
6 июня 1890, Иркутск
<...> От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Лес не крупнее Сокольничьего, но зато ни один ямщик не знает, где он кончается. Конца-краю не видать. Тянется на сотни вёрст. Что и кто в тайге, неизвестно никому, и только зимою случается, что приезжают через тайгу из далёкого севера за хлебом какие-то люди на оленях. Когда въедешь на гору и глянешь вперед и вниз, то видишь впереди гору, за ней ещё гору, потом ещё гору, с боков тоже горы — и всё это густо покрыто лесом. Даже жутко делается...
А. С. СУВОРИНУ
27 июня 1890, Благовещенск
<...> Я в Амур влюблён; охотно бы пожил на нём года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России...
По пути я практикую. <...>
Л. С. МИЗИНОВОЙ
27 марта 1892, Мелихово
<...> Когда же весна? Лика, когда весна?
Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нём скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю! Лика, не тебя так пылко я люблю. Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою. <...>
А. С. СУВОРИНУ
8 апреля 1892, Мелихово
<...> У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие чёрные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головой по ложу...» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым влюблённым созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать. <...>
И. И. ОРЛОВУ
22 февраля 1899, Ялта
<...> Не гувернёр, а вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой*. Пока это ещё студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила... Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, — интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своём; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука всё продвигается вперёд и вперёд, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать безпокойный характер и т. д. и т. д. — и всё это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернёров, помимо интеллигенции en masse** и несмотря ни на что. <…>
______________________
* Орлов писал Чехову о группе инициативной провинциальной интеллигенции, жаждавшей общественно полезной деятельности, и о губернаторе («гувернёре»), который топил начинания группы в бюрократии и рутине.
** в целом (франц.)
А. В. АМФИТЕАТРОВУ
13 апреля 1904, Ялта
<...> Если буду здоров, то в июле или августе поеду на Дальний Восток не корреспондентом, а врачом. Мне кажется, врач увидит больше, чем корреспондент. <...>