Родился в Очакове. Отец учительствовал в начальной школе. В 1920 году родители умерли — отец от голода, мать от сыпного тифа, — и А. Копштейн попал в детдом. Окончил семилетку, стал рабочим. В 1933 году выпустил первую книгу стихов «Хотим, стремимся, можем» (на украинском языке), за которой до 1939 года последовали ещё пять.
Поступил в Литинститут, на следующий год добровольцем ушёл на финский фронт.
Арон Иосифович Копштейн погиб, спасая, по укоренившейся версии, раненого Н. Отраду (в районе Суоярви на петрозаводском направлении)*.
В 1956 году в Москве выпущен сборник его стихотворений.
_______________
* Однако Григорий Цуркин в своих воспоминаниях «Поэт, солдат, товарищ» (об Ароне Копштейне) пишет:
«...Мы, двенадцать человек — студентов Литературного института, стоим в строю легколыжного добровольческого батальона.
...Вдоль строя на лыжах неторопливо скользит командир роты, высокий подтянутый кадровик с тремя «кубарями» в петлицах. Он проверяет готовность роты и, заметив живот, значительно выходящий за линию равнения, осведомляется у комвзвода:
— А это кто такой, артист пузатый?
— Лыжник вверенной вам роты Арон Копштейн! — чеканно отвечает комвзвода.
Прощаясь с Ароном в институте, остроумная Вера Острогорская похлопала его по животу и заметила:
— Поэт ты довольно значительный. У тебя же огромный творческий диапузон.
И действительно, даже упакованный широким солдатским ремнём, «творческий диапузон» Арона придаёт фигуре комическую удобообтекаемость и служит дежурной мишенью для шутников роты.
...День — а это было уже четвёртое марта (1940 г. — А. В.-М.) — был тусклым и туманным. Вчера мы потеряли в бою Николая Отраду. На озере было тихо, и лишь изредка глухо постреливали финские снайперы.
Было ещё светло, когда из-под снега показалась голова раненого. Он сказал, что метрах в полутораста от берега лежит помкомвзвода Дронов: он тяжело ранен, потерял много крови и ждёт помощи.
Арон услышал это, вскочил и побежал к окопу командира взвода. И минут через десять возвратился, волоча за собой санки, которые колотились боками о сосны. Потом он сполз на озеро, и санки закувыркались вслед за ним. Даль озера уже затуманилась, и, наблюдая за Ароном, мы трезво взвешивали шансы на его счастливое возвращение.
Без особых помех он преодолел всю дистанцию, и в бинокль было видно, как он согнулся над Дроновым, наволок его на санки и потащился обратно. Скоро он устал, сел и принялся есть снег.
На озере было тихо, и мы ясно услышали глухой выстрел снайпера. Арон по-прежнему сидел на снегу, не обращая внимания на снайпера. Бухнул второй выстрел — и Арон откинулся на спину...».**
__________________________
** Цит. по: День поэзии 1962. С. 304–307.
ОККУПАЦИЯ
Мне снилось детство — мой печальный дом,
Колючий куст, заглохший водоём.
Мне снилась родина.
И тиф сыпной
Шёл по Волохинской и Насыпной.
Мне долго снилась горькая вода.
Солдаты пели:
«Горе — не беда».
И шли по улице.
И вёрсты шли.
Тяжёлые. Покорные. В пыли.
Я помню эту улицу.
По ней
Вели усталых, выцветших коней.
Мне снились заморозки на заре
И полночь, душная, как лазарет.
Ещё я видел жёлтые листы.
И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.
Всю ночь чадили свечи, и всю ночь
Тебе хотел я чем-нибудь помочь.
Но ты спала, подушку обхватив,
И жёг тебя горячкой чёрный тиф.
Как я забуду этот бред и зной,
Немецких офицеров за стеной...
Был вечер. Ночь. И умирала мать.
Зачем я должен детство вспоминать?
ОКТАВЫ
1
Я привыкал к звучанью слов, каких
Ни в русской нет, ни в украинской речи.
Я шёл на рынок, в гущу толп людских,
Где жар в крови, где говор так сердечен.
Грузинского не зная, в этот миг
Я слушал всех, я так тянулся к встречам!
Зной полыхал. Мальчишки, торжествуя,
Здесь продавали воду ледяную.
7
Я в полдень шёл, я странствовал в ночи.
Звезда в грузинском небе полыхала.
Листву ласкали ранние лучи,
И я на свете жил. Но мало, мало!
Живи хоть сотни лет, а всё ищи,
Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!
Проходит год, как день, как краткий час.
Теперь миры равняются на нас.
ПОЭТЫ
Я не любил до армии гармони,
Её пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блёстки жёлтых искр.
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре и кино.
Поём в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчётливым и горьким;
Встречаемся мы редко, второпях
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее видали мы в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Не ливнем, не метелью, не пожаром
(Такой её мы увидали тут) –
Она была для нас Тверским бульваром,
Зелёною дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт любой.
Я стану злым, расчётливым и зорким,
Как на посту (по-штатски – «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…» –
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
1940
ИЗ ПИСЬМА
Разлучились, а сердцу не тяжко,
Не заказаны песни ему!
Я тебя, золотая ромашка,
Не отдам ни за что никому!
Я живу в той долине с ручьями,
Где туманы как северный флот,
Где деревья своими плечами
Подпирают родной небосвод.
Всё растут и растут, и не сохнут,
По-казачьи шумят куренём,
Всё сияют жемчужностью росной
В изумрудном наряде своём.
Если любишь – все беды не в тягость
Под зелёным шатром лозняка.
Вспоминай обо мне, моя радость,
Чтоб меня обходила тоска.
Поступил в Литинститут, на следующий год добровольцем ушёл на финский фронт.
Арон Иосифович Копштейн погиб, спасая, по укоренившейся версии, раненого Н. Отраду (в районе Суоярви на петрозаводском направлении)*.
В 1956 году в Москве выпущен сборник его стихотворений.
_______________
* Однако Григорий Цуркин в своих воспоминаниях «Поэт, солдат, товарищ» (об Ароне Копштейне) пишет:
«...Мы, двенадцать человек — студентов Литературного института, стоим в строю легколыжного добровольческого батальона.
...Вдоль строя на лыжах неторопливо скользит командир роты, высокий подтянутый кадровик с тремя «кубарями» в петлицах. Он проверяет готовность роты и, заметив живот, значительно выходящий за линию равнения, осведомляется у комвзвода:
— А это кто такой, артист пузатый?
— Лыжник вверенной вам роты Арон Копштейн! — чеканно отвечает комвзвода.
Прощаясь с Ароном в институте, остроумная Вера Острогорская похлопала его по животу и заметила:
— Поэт ты довольно значительный. У тебя же огромный творческий диапузон.
И действительно, даже упакованный широким солдатским ремнём, «творческий диапузон» Арона придаёт фигуре комическую удобообтекаемость и служит дежурной мишенью для шутников роты.
...День — а это было уже четвёртое марта (1940 г. — А. В.-М.) — был тусклым и туманным. Вчера мы потеряли в бою Николая Отраду. На озере было тихо, и лишь изредка глухо постреливали финские снайперы.
Было ещё светло, когда из-под снега показалась голова раненого. Он сказал, что метрах в полутораста от берега лежит помкомвзвода Дронов: он тяжело ранен, потерял много крови и ждёт помощи.
Арон услышал это, вскочил и побежал к окопу командира взвода. И минут через десять возвратился, волоча за собой санки, которые колотились боками о сосны. Потом он сполз на озеро, и санки закувыркались вслед за ним. Даль озера уже затуманилась, и, наблюдая за Ароном, мы трезво взвешивали шансы на его счастливое возвращение.
Без особых помех он преодолел всю дистанцию, и в бинокль было видно, как он согнулся над Дроновым, наволок его на санки и потащился обратно. Скоро он устал, сел и принялся есть снег.
На озере было тихо, и мы ясно услышали глухой выстрел снайпера. Арон по-прежнему сидел на снегу, не обращая внимания на снайпера. Бухнул второй выстрел — и Арон откинулся на спину...».**
__________________________
** Цит. по: День поэзии 1962. С. 304–307.
ОККУПАЦИЯ
Мне снилось детство — мой печальный дом,
Колючий куст, заглохший водоём.
Мне снилась родина.
И тиф сыпной
Шёл по Волохинской и Насыпной.
Мне долго снилась горькая вода.
Солдаты пели:
«Горе — не беда».
И шли по улице.
И вёрсты шли.
Тяжёлые. Покорные. В пыли.
Я помню эту улицу.
По ней
Вели усталых, выцветших коней.
Мне снились заморозки на заре
И полночь, душная, как лазарет.
Ещё я видел жёлтые листы.
И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.
Всю ночь чадили свечи, и всю ночь
Тебе хотел я чем-нибудь помочь.
Но ты спала, подушку обхватив,
И жёг тебя горячкой чёрный тиф.
Как я забуду этот бред и зной,
Немецких офицеров за стеной...
Был вечер. Ночь. И умирала мать.
Зачем я должен детство вспоминать?
ОКТАВЫ
1
Я привыкал к звучанью слов, каких
Ни в русской нет, ни в украинской речи.
Я шёл на рынок, в гущу толп людских,
Где жар в крови, где говор так сердечен.
Грузинского не зная, в этот миг
Я слушал всех, я так тянулся к встречам!
Зной полыхал. Мальчишки, торжествуя,
Здесь продавали воду ледяную.
7
Я в полдень шёл, я странствовал в ночи.
Звезда в грузинском небе полыхала.
Листву ласкали ранние лучи,
И я на свете жил. Но мало, мало!
Живи хоть сотни лет, а всё ищи,
Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!
Проходит год, как день, как краткий час.
Теперь миры равняются на нас.
ПОЭТЫ
Я не любил до армии гармони,
Её пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блёстки жёлтых искр.
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре и кино.
Поём в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчётливым и горьким;
Встречаемся мы редко, второпях
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее видали мы в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Не ливнем, не метелью, не пожаром
(Такой её мы увидали тут) –
Она была для нас Тверским бульваром,
Зелёною дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт любой.
Я стану злым, расчётливым и зорким,
Как на посту (по-штатски – «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…» –
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
1940
ИЗ ПИСЬМА
Разлучились, а сердцу не тяжко,
Не заказаны песни ему!
Я тебя, золотая ромашка,
Не отдам ни за что никому!
Я живу в той долине с ручьями,
Где туманы как северный флот,
Где деревья своими плечами
Подпирают родной небосвод.
Всё растут и растут, и не сохнут,
По-казачьи шумят куренём,
Всё сияют жемчужностью росной
В изумрудном наряде своём.
Если любишь – все беды не в тягость
Под зелёным шатром лозняка.
Вспоминай обо мне, моя радость,
Чтоб меня обходила тоска.