16 января 2023 г. отмечает своё 75-летие Иван Фёдорович ЖДАНОВ. Поздравляем!
Родился в 1948 году; одиннадцатый ребёнок в крестьянской семье, раскулаченной и высланной на Алтай (деревня Усть-Тулатинка). В 1960-м семья перебралась поближе к Барнаулу; И. Жданов с шестнадцати лет начал работать слесарем на Трансмаше, бурильщиком в Якутии… Поступил в МГУ (факультет журналистики), был исключён; окончил Барнаульский педагогический институт. Начал печататься с конца 70-х. Изданы книги стихотворений Ивана Фёдоровича Жданова: «Портрет» (1982 г.), «Место земли» (1991 г.) и др. Живёт в столице.
* * *
Я не ветка, я только предветвие. Я не птица, а имя её. Я не ворон, но где-то в предветрии обсуждает меня вороньё.
* * *
Мелкий дождь идёт на нет, окна смотрят сонно. Вот и выключили свет в красной ветке клёна. И внутри её темно и, наверно, сыро, и глядит она в окно, словно в полость мира. И глядит она туда, век не поднимая, — в отблеск Страшного суда, в отголосок рая. В доме шумно и тепло, жизнь течёт простая. Но трещит по швам стекло, в ночь перерастая. Это музыка в бреду растеряла звуки. Но кому нести беду, простирая руки? И кому искать ответ и шептать при громе? Вот и всё. Погашен свет. Стало тихо в доме.
ЗАВОЕВАНИЕ СТИХИЙ
4
Я был как письма самому себе из будущего моего, оттуда, где возраст, предназначенный на вырост, уже заполнен прошлым до предела, к тому же не моим, я был орудьем для приручения его, дорогой и путником на ней, и даже целью, хранилищем, проводником, который не мог меняться, изменять себя без опасенья изменить себе. И всё-таки душа припоминает сама себя и что она — не только всего лишь место где-нибудь в груди, а то, с чем может вдруг отождествиться пространство, — как забытое письмо, оставленное для тебя на случай — между рукой и будущим твоим.
БАЛЛАДА
Я поймал больную птицу, но боюсь её лечить. Что-то к смерти в ней стремится, что-то рвёт живую нить. Опускает в сердце крылья, между ребёр шелестит, надрываясь от безсилья, под ладонью верещит. А в холодном клюве воздух — шарик ртутный, уголёк, надпись тусклая на звёздах, слов безудержный поток. Не намеренно — случайно этот воздух пригублю и открою чью-то тайну, что-то заново слеплю. ...Вот по плачущей дороге семерых ведут в распыл. Чью беду и чьи тревоги этот воздух сохранил? Шестерых враги убили, а седьмого сберегли. Шестерым лежать в могиле, одному не знать земли. Вот он бродит над землёю, под собой не чуя ног. Паутину вяжет мглою снегопада паучок. Снегопад бывает белым и не может быть другим. Только кто же мажет мелом в сон свивающийся дым, если в мире, в мире целом только он и невредим? Он идёт, себя не пряча в исчезающей дали, потому что тех убили, а его убить забыли и случайно сберегли. Сберегли его, не плача, память, птица, пар земли.
* * *
Весною сад повиснет на ветвях, Нарядным прахом приходя в сознанье. Уже вверху плывут воспоминанья Пустых небес о белых облаках.
Тебя он близко поднесёт к лицу, Как зеркальце, но полуотрешённо, Слабеющей пружиной патефона Докручивая музыку к концу.
Потом рукой, слепящей, как просвет, Как уголок горящего задверья, Он снимет с лет запретных суеверье. Быть иль не быть – уже вопроса нет.
Но то, что можно страхом победить, Заклятый мир в снотворной круговерти Тебе вернёт из повседневной смерти, Которую ты должен доносить.
ЛЕНТА МЁБИУСА
Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна.
ПЛЫЛИ И МЫ В БЕРЕГАХ...
Плыли и мы в берегах, на которых стояли сами когда-то, теперь вот и нас провожают, смотрят глазами потока, теряя детали. Лечит ли время всё то, что оно разрушает? Что вспоминать о воде, протекающей мимо? Нет у неё берегов для того, кто печален. Святость и сволочь сгорают, не чувствуя дыма — всё совершенно на дне драгоценных развалин.
Всё совершенно и даже не страшно, как видишь, — гноище ль это, убийство, предательство, свара. С места не сдвинешь, не вызовешь мук, не обидишь: то, что прозрачно греху, незаметно для дара. Но и любили мы так, как будто теряли из виду то, что любили, — молча, неслышно. Так расстаётся с листвой в безоружной печали сад сокровенный, далёкий, незримый, всевышний.
Или так зренье теряют меркнущим телом: руки подносят к глазам — не ослабла ль повязка? Видят как будто не то, да привыкнут за делом. Точно ли было оно или всё это сказка? Или как в сердце любовь загоняют — не скроешь, как бередится оно, отзывается рвотой, хлещет, язвит — и душу вовек не отмоешь ни пустотой совершенства, ни горькой заботой.
Я не пою, а бреду по дну нестерпимого воя или по дну листодёра к чужому обману. Больше того, чем я не был и что я такое, в этом потоке я быть не могу и не стану. Если уж встретить придётся себя — не узнаю: встреча во времени недалека от разлуки. Всё-таки видит спиной и уходит по краю тот, кто тобой не прощён и не взят на поруки.
Тот, кто тобой не забыт, продолжает томиться смертной истомой среди полюсов лихолетья. Кто ты, увиденный мной? Почему тебе снится тот же единственный сон о незнаемом свете? Кто ты, неравный себе? Для какой ты науки? Глаз не спускаешь с меня, а смотришь спокойно и оставляешь в залог очищающей муки клятве в замену всё то, что свершится достойно.
Клятва — ведь это залог, и подобна повязке той слепоты, что иного прозренья не хуже. Нет берегов для неё — только свет без окраски, свет на глазах, но скорей изнутри, чем снаружи. Выйди, ещё погляди хоть такими глазами, всё ли плывут облака как когда-то вначале, всё ли помнят тебя и глядят небесами сквозь поток и покой неразменной печали?
* * *
И отчаянье в глазах метнётся, словно сизый огонёк по пеплу, к выходу запретному, не зная, спрятаться ему или исчезнуть.
То, что было на канве рисунком, для него само канвою станет, и угар, мерцающий в полыни, — всё равно что звёздная прививка.
Ничего-то для него не вечно, кроме невозможности случиться, а от моря до слёзы творящей — только соль протяжного мгновенья.
И поэтому любое море — отголосок всех морей небывших, — утаившее в своих глубинах плач всего, что не могло родиться.