В 1960-м семья перебралась поближе к Барнаулу; И. Жданов с шестнадцати лет начал работать слесарем на Трансмаше, бурильщиком в Якутии…
Поступил в МГУ (факультет журналистики), был исключён; окончил Барнаульский педагогический институт. Начал печататься с конца 70-х. Изданы книги стихотворений Ивана Фёдоровича Жданова: «Портрет» (1982 г.), «Место земли» (1991 г.) и др.
Живёт в столице.
* * *
Я не ветка, я только предветвие.
Я не птица, а имя её.
Я не ворон, но где-то в предветрии
обсуждает меня вороньё.
* * *
Мелкий дождь идёт на нет,
окна смотрят сонно.
Вот и выключили свет
в красной ветке клёна.
И внутри её темно
и, наверно, сыро,
и глядит она в окно,
словно в полость мира.
И глядит она туда,
век не поднимая, —
в отблеск Страшного суда,
в отголосок рая.
В доме шумно и тепло,
жизнь течёт простая.
Но трещит по швам стекло,
в ночь перерастая.
Это музыка в бреду
растеряла звуки.
Но кому нести беду,
простирая руки?
И кому искать ответ
и шептать при громе?
Вот и всё. Погашен свет.
Стало тихо в доме.
ЗАВОЕВАНИЕ СТИХИЙ
4
Я был как письма самому себе
из будущего моего, оттуда,
где возраст, предназначенный на вырост,
уже заполнен прошлым до предела,
к тому же не моим, я был орудьем
для приручения его, дорогой
и путником на ней, и даже целью,
хранилищем, проводником, который
не мог меняться, изменять себя
без опасенья изменить себе.
И всё-таки душа припоминает
сама себя и что она — не только
всего лишь место где-нибудь в груди,
а то, с чем может вдруг отождествиться
пространство, — как забытое письмо,
оставленное для тебя на случай —
между рукой и будущим твоим.
БАЛЛАДА
Я поймал больную птицу,
но боюсь её лечить.
Что-то к смерти в ней стремится,
что-то рвёт живую нить.
Опускает в сердце крылья,
между ребёр шелестит,
надрываясь от безсилья,
под ладонью верещит.
А в холодном клюве воздух —
шарик ртутный, уголёк,
надпись тусклая на звёздах,
слов безудержный поток.
Не намеренно — случайно
этот воздух пригублю
и открою чью-то тайну,
что-то заново слеплю.
...Вот по плачущей дороге
семерых ведут в распыл.
Чью беду и чьи тревоги
этот воздух сохранил?
Шестерых враги убили,
а седьмого сберегли.
Шестерым лежать в могиле,
одному не знать земли.
Вот он бродит над землёю,
под собой не чуя ног.
Паутину вяжет мглою
снегопада паучок.
Снегопад бывает белым
и не может быть другим.
Только кто же мажет мелом
в сон свивающийся дым,
если в мире, в мире целом
только он и невредим?
Он идёт, себя не пряча
в исчезающей дали,
потому что тех убили,
а его убить забыли
и случайно сберегли.
Сберегли его, не плача,
память, птица, пар земли.
* * *
Весною сад повиснет на ветвях,
Нарядным прахом приходя в сознанье.
Уже вверху плывут воспоминанья
Пустых небес о белых облаках.
Тебя он близко поднесёт к лицу,
Как зеркальце, но полуотрешённо,
Слабеющей пружиной патефона
Докручивая музыку к концу.
Потом рукой, слепящей, как просвет,
Как уголок горящего задверья,
Он снимет с лет запретных суеверье.
Быть иль не быть – уже вопроса нет.
Но то, что можно страхом победить,
Заклятый мир в снотворной круговерти
Тебе вернёт из повседневной смерти,
Которую ты должен доносить.
ЛЕНТА МЁБИУСА
Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна.
ПЛЫЛИ И МЫ В БЕРЕГАХ...
Плыли и мы в берегах, на которых стояли
сами когда-то, теперь вот и нас провожают,
смотрят глазами потока, теряя детали.
Лечит ли время всё то, что оно разрушает?
Что вспоминать о воде, протекающей мимо?
Нет у неё берегов для того, кто печален.
Святость и сволочь сгорают, не чувствуя дыма —
всё совершенно на дне драгоценных развалин.
Всё совершенно и даже не страшно, как видишь, —
гноище ль это, убийство, предательство, свара.
С места не сдвинешь, не вызовешь мук, не обидишь:
то, что прозрачно греху, незаметно для дара.
Но и любили мы так, как будто теряли
из виду то, что любили, — молча, неслышно.
Так расстаётся с листвой в безоружной печали
сад сокровенный, далёкий, незримый, всевышний.
Или так зренье теряют меркнущим телом:
руки подносят к глазам — не ослабла ль повязка?
Видят как будто не то, да привыкнут за делом.
Точно ли было оно или всё это сказка?
Или как в сердце любовь загоняют — не скроешь,
как бередится оно, отзывается рвотой,
хлещет, язвит — и душу вовек не отмоешь
ни пустотой совершенства, ни горькой заботой.
Я не пою, а бреду по дну нестерпимого воя
или по дну листодёра к чужому обману.
Больше того, чем я не был и что я такое,
в этом потоке я быть не могу и не стану.
Если уж встретить придётся себя — не узнаю:
встреча во времени недалека от разлуки.
Всё-таки видит спиной и уходит по краю
тот, кто тобой не прощён и не взят на поруки.
Тот, кто тобой не забыт, продолжает томиться
смертной истомой среди полюсов лихолетья.
Кто ты, увиденный мной? Почему тебе снится
тот же единственный сон о незнаемом свете?
Кто ты, неравный себе? Для какой ты науки?
Глаз не спускаешь с меня, а смотришь спокойно
и оставляешь в залог очищающей муки
клятве в замену всё то, что свершится достойно.
Клятва — ведь это залог, и подобна повязке
той слепоты, что иного прозренья не хуже.
Нет берегов для неё — только свет без окраски,
свет на глазах, но скорей изнутри, чем снаружи.
Выйди, ещё погляди хоть такими глазами,
всё ли плывут облака как когда-то вначале,
всё ли помнят тебя и глядят небесами
сквозь поток и покой неразменной печали?
* * *
И отчаянье в глазах метнётся,
словно сизый огонёк по пеплу,
к выходу запретному, не зная,
спрятаться ему или исчезнуть.
То, что было на канве рисунком,
для него само канвою станет,
и угар, мерцающий в полыни, —
всё равно что звёздная прививка.
Ничего-то для него не вечно,
кроме невозможности случиться,
а от моря до слёзы творящей —
только соль протяжного мгновенья.
И поэтому любое море —
отголосок всех морей небывших, —
утаившее в своих глубинах
плач всего, что не могло родиться.