20 февраля 2023 года — день памяти (85 лет) Бориса Петровича КОРНИЛОВА (29 июля 1907 — 20 февраля 1938)
Его родина — село Покровское Семёновского уезда Нижегородской губернии. Родители — из крестьян; со временем выбились в сельские учителя. Их сын окончил среднюю школу в городе Семёнове, работал инструктором укома комсомола, по ходатайству которого в 1925 году был направлен в Ленинград. Много печатается, становится участником группы «Смена», где знакомится с О. Берггольц. В 1928 году выходит первая книга стихотворений «Молодость», принёсшая автору известность. До 1935 года публикует ещё десять сборников. Кроме литературной деятельности стал всё чаще напоминать о себе попойками, кутежами и т. п. Исключён из Союза писателей в 1936-м. Арестован в 1937-м (см. биографию Н. Заболоцкого). Расстрелян в 1938-м. Реабилитирован Борис Петрович Корнилов в 1958 году. Счёт посмертных изданий его произведений идёт на десятки. В г. Семёнове в 1968 году установлен памятник поэту.
МАМА
Ну, одену я одёжу — новую, парадную... Ну, приеду... Что скажу? Чем тебя порадую?
Золотыми ли часами? Молодыми ли усами?
Встреча добрая такая — по часам и по усам ты узнаешь, дорогая: зарабатываю сам.
Помнишь, ты меня родила, на руках меня носила и счастливою была. Ты всегда меня просила: будь моя утеха-сила — и Борисом назвала.
Помнишь, ты меня кормила, и слезою хлеб солила, и картошки напекла — полагаю, не забыла, сколько горя в жизни было, как печальная была.
Скоро я к тебе приеду — рослый, шляпа на боку — прямо к жирному обеду, к золотому молоку.
Я пройду красивым лугом, как и раньше — молодцом, вместе с мамой, вместе с другом, вместе с ласковым отцом.
Я скажу, а вы поверьте: плача, радуясь, любя, никогда — до самой смерти — не забуду я тебя.
1936
ВЕЧЕР
Гуси-лебеди пролетели, чуть касаясь крылом воды, плакать девушки захотели от неясной ещё беды.
Прочитай мне стихотворенье, как у нас вечера свежи, к чаю яблочного варенья мне на блюдечко положи.
Отчаевничали, отгуляли, не пора ли, родная, спать, — спят ромашки на одеяле, просыпаются ровно в пять.
Вечер тонкий и комариный, погляди, какой расписной, завтра надо бы за малиной, за пахучею, за лесной.
Погуляем ещё немного — как у вас вечера свежи! Покажи мне за ради Бога, где же Керженская дорога, обязательно покажи.
Постоим под синей звездою. День ушёл со своей маетой. Я скажу, что тебя не стою, что тебя называл не той.
Я свою называю куклой — брови выщипаны у ней, губы крашены спелой клюквой, а глаза синевы синей.
А душа — я души не знаю. Плечи тёплые хороши. Земляника моя лесная, я не знаю её души.
Вот уеду. Святое слово, не волнуясь и не любя, от Ростова до Бологого буду я вспоминать тебя.
Золотое твоё варенье, кошку рыжую на печи, птицу синего оперенья, запевающую в ночи.
30.09.1934, Петергоф
ПРОЩАНИЕ
На краю села большого — пятистенная изба... Выйди, Катя Ромашова, — золотистая судьба.
Косы русы, кольца, бусы, сарафан и рукава, и пройдёт, как солнце в осень, мимо песен, мимо сосен, — поглядите, какова.
У зелёного причала всех красивее была; сто гармоник закричало, сто девчонок замолчало — это Катя подошла.
Пальцы в кольцах, тело бело, кровь горячая весной, подошла она, пропела: — Мир компании честной.
Холостых трясет и вдовых, соловьи молчат в лесу, полкило конфет медовых я Катюше поднесу.
— До свидания, — скажу, — я далёко ухожу... — Я скажу, тая тревогу: — Отгуляли у реки, мне на дальнюю дорогу ты оладий напеки.
Провожаешь холостого, горя не было и нет, я из города Ростова напишу тебе привет.
Опишу красивым словом, что разлуке нашей год, что над городом Ростовом пролетает самолёт.
Я пою разлуке песни, я лечу, лечу, лечу, я летаю в поднебесье — петли мёртвые кручу.
И увижу, пролетая, в светло-розовом луче: птица — лента золотая — на твоём сидит плече.
По одной тебе тоскую, не забудь меня — молю, молодую, городскую никогда не полюблю...
И у вечера большого, как черёмуха встаёт, плачет Катя Ромашова, Катя песен не поёт.
Провожу её до дому, сдам другому, молодому.
— До свидания, — скажу, — я далёко ухожу... Передай поклоны маме, попрощайся из окна...
Вся изба в зелёной раме, вся сосновая она, петухами и цветами разукрашена изба, колосками, васильками — сколь искусная резьба!
Молодая яблонь тает, у реки поёт народ, над избой луна летает, Катя плачет у ворот.
17.11.1934
КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ
За кормою вода густая — солона она, зелена, — неожиданно вырастая, на дыбы поднялась она, и, качаясь, идут валы от Баку до Махач-Калы.
Мы теперь не поём, не спорим — мы водою увлечены; ходят волны Каспийским морем небывалой величины.
А потом затихают воды — ночь каспийская, мёртвая зыбь; знаменуя красу природы, звёзды высыпали, как сыпь; от Махач-Калы до Баку луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь, я насмешливо щурю глаз — мне Каспийское море по пояс, нипочём... Уверяю вас. Нас не так на земле качало, нас мотало кругом во мгле — качка в море берёт начало, а безчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах, только стыла по жилам кровь, мы любили девчонок подлых — нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё? И водка — спирт горячий, зелёный, злой; нас качало в пирушках вот как — с боку на бок и с ног долой...
Только звёзды летят картечью, говорят мне: — Иди, усни... — Дом, качаясь, идет навстречу, сам качаешься, чёрт возьми...
Стынет соль девятого пота на протравленной коже спины, и качает меня работа лучше спирта и лучше войны. Что мне море? Какое дело мне до этой зелёной беды? Соль тяжёлого, сбитого тела солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если наши зубы, как пена, белы — и качаются наши песни от Баку до Махач-Калы.