Его родина — село Покровское Семёновского уезда Нижегородской губернии. Родители — из крестьян; со временем выбились в сельские учителя. Их сын окончил среднюю школу в городе Семёнове, работал инструктором укома комсомола, по ходатайству которого в 1925 году был направлен в Ленинград.
Много печатается, становится участником группы «Смена», где знакомится с О. Берггольц. В 1928 году выходит первая книга стихотворений «Молодость», принёсшая автору известность. До 1935 года публикует ещё десять сборников. Кроме литературной деятельности стал всё чаще напоминать о себе попойками, кутежами и т. п. Исключён из Союза писателей в 1936-м. Арестован в 1937-м (см. биографию Н. Заболоцкого). Расстрелян в 1938-м.
Реабилитирован Борис Петрович Корнилов в 1958 году. Счёт посмертных изданий его произведений идёт на десятки.
В г. Семёнове в 1968 году установлен памятник поэту.
МАМА
Ну, одену я одёжу —
новую, парадную...
Ну, приеду...
Что скажу?
Чем тебя порадую?
Золотыми ли часами?
Молодыми ли усами?
Встреча добрая такая —
по часам и по усам
ты узнаешь, дорогая:
зарабатываю сам.
Помнишь, ты меня родила,
на руках меня носила
и счастливою была.
Ты всегда меня просила:
будь моя утеха-сила —
и Борисом назвала.
Помнишь, ты меня кормила,
и слезою хлеб солила,
и картошки напекла —
полагаю, не забыла,
сколько горя в жизни было,
как печальная была.
Ты, наверно, постарела.
(Постареем, мама, все.)
Красота твоя сгорела
на июльской полосе.
Скоро я к тебе приеду —
рослый, шляпа на боку —
прямо к жирному обеду,
к золотому молоку.
Я пройду красивым лугом,
как и раньше — молодцом,
вместе с мамой,
вместе с другом,
вместе с ласковым отцом.
Я скажу,
а вы поверьте:
плача,
радуясь,
любя,
никогда —
до самой смерти —
не забуду я тебя.
1936
ВЕЧЕР
Гуси-лебеди пролетели,
чуть касаясь крылом воды,
плакать девушки захотели
от неясной ещё беды.
Прочитай мне стихотворенье,
как у нас вечера свежи,
к чаю яблочного варенья
мне на блюдечко положи.
Отчаевничали, отгуляли,
не пора ли, родная, спать, —
спят ромашки на одеяле,
просыпаются ровно в пять.
Вечер тонкий и комариный,
погляди, какой расписной,
завтра надо бы за малиной,
за пахучею,
за лесной.
Погуляем ещё немного —
как у вас вечера свежи!
Покажи мне за ради Бога,
где же Керженская дорога,
обязательно покажи.
Постоим под синей звездою.
День ушёл со своей маетой.
Я скажу, что тебя не стою,
что тебя называл не той.
Я свою называю куклой —
брови выщипаны у ней,
губы крашены спелой клюквой,
а глаза синевы синей.
А душа — я души не знаю.
Плечи тёплые хороши.
Земляника моя лесная,
я не знаю её души.
Вот уеду. Святое слово,
не волнуясь и не любя,
от Ростова до Бологого
буду я вспоминать тебя.
Золотое твоё варенье,
кошку рыжую на печи,
птицу синего оперенья,
запевающую в ночи.
30.09.1934,
Петергоф
ПРОЩАНИЕ
На краю села большого —
пятистенная изба...
Выйди, Катя Ромашова, —
золотистая судьба.
Косы русы,
кольца,
бусы,
сарафан и рукава,
и пройдёт, как солнце в осень,
мимо песен,
мимо сосен, —
поглядите, какова.
У зелёного причала
всех красивее была;
сто гармоник закричало,
сто девчонок замолчало —
это Катя подошла.
Пальцы в кольцах,
тело бело,
кровь горячая весной,
подошла она,
пропела:
— Мир компании честной.
Холостых трясет
и вдовых,
соловьи молчат в лесу,
полкило конфет медовых
я Катюше поднесу.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу... —
Я скажу, тая тревогу:
— Отгуляли у реки,
мне на дальнюю дорогу
ты оладий напеки.
Провожаешь холостого,
горя не было и нет,
я из города Ростова
напишу тебе привет.
Опишу красивым словом,
что разлуке нашей год,
что над городом Ростовом
пролетает самолёт.
Я пою разлуке песни,
я лечу, лечу, лечу,
я летаю в поднебесье —
петли мёртвые кручу.
И увижу, пролетая,
в светло-розовом луче:
птица — лента золотая —
на твоём сидит плече.
По одной тебе тоскую,
не забудь меня — молю,
молодую,
городскую
никогда не полюблю...
И у вечера большого,
как черёмуха встаёт,
плачет Катя Ромашова,
Катя песен не поёт.
Провожу её до дому,
сдам другому, молодому.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу...
Передай поклоны маме,
попрощайся из окна...
Вся изба в зелёной раме,
вся сосновая она,
петухами и цветами
разукрашена изба,
колосками,
васильками —
сколь искусная резьба!
Молодая яблонь тает,
у реки поёт народ,
над избой луна летает,
Катя плачет у ворот.
17.11.1934
КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ
За кормою вода густая —
солона она, зелена, —
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
Мы теперь не поём, не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом
затихают воды —
ночь каспийская,
мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём...
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а безчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё?
И водка —
спирт горячий,
зелёный,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой...
Только звёзды летят картечью,
говорят мне:
— Иди, усни... —
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми...
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
1930,
Каспийское море — Волга
Много печатается, становится участником группы «Смена», где знакомится с О. Берггольц. В 1928 году выходит первая книга стихотворений «Молодость», принёсшая автору известность. До 1935 года публикует ещё десять сборников. Кроме литературной деятельности стал всё чаще напоминать о себе попойками, кутежами и т. п. Исключён из Союза писателей в 1936-м. Арестован в 1937-м (см. биографию Н. Заболоцкого). Расстрелян в 1938-м.
Реабилитирован Борис Петрович Корнилов в 1958 году. Счёт посмертных изданий его произведений идёт на десятки.
В г. Семёнове в 1968 году установлен памятник поэту.
МАМА
Ну, одену я одёжу —
новую, парадную...
Ну, приеду...
Что скажу?
Чем тебя порадую?
Золотыми ли часами?
Молодыми ли усами?
Встреча добрая такая —
по часам и по усам
ты узнаешь, дорогая:
зарабатываю сам.
Помнишь, ты меня родила,
на руках меня носила
и счастливою была.
Ты всегда меня просила:
будь моя утеха-сила —
и Борисом назвала.
Помнишь, ты меня кормила,
и слезою хлеб солила,
и картошки напекла —
полагаю, не забыла,
сколько горя в жизни было,
как печальная была.
Ты, наверно, постарела.
(Постареем, мама, все.)
Красота твоя сгорела
на июльской полосе.
Скоро я к тебе приеду —
рослый, шляпа на боку —
прямо к жирному обеду,
к золотому молоку.
Я пройду красивым лугом,
как и раньше — молодцом,
вместе с мамой,
вместе с другом,
вместе с ласковым отцом.
Я скажу,
а вы поверьте:
плача,
радуясь,
любя,
никогда —
до самой смерти —
не забуду я тебя.
1936
ВЕЧЕР
Гуси-лебеди пролетели,
чуть касаясь крылом воды,
плакать девушки захотели
от неясной ещё беды.
Прочитай мне стихотворенье,
как у нас вечера свежи,
к чаю яблочного варенья
мне на блюдечко положи.
Отчаевничали, отгуляли,
не пора ли, родная, спать, —
спят ромашки на одеяле,
просыпаются ровно в пять.
Вечер тонкий и комариный,
погляди, какой расписной,
завтра надо бы за малиной,
за пахучею,
за лесной.
Погуляем ещё немного —
как у вас вечера свежи!
Покажи мне за ради Бога,
где же Керженская дорога,
обязательно покажи.
Постоим под синей звездою.
День ушёл со своей маетой.
Я скажу, что тебя не стою,
что тебя называл не той.
Я свою называю куклой —
брови выщипаны у ней,
губы крашены спелой клюквой,
а глаза синевы синей.
А душа — я души не знаю.
Плечи тёплые хороши.
Земляника моя лесная,
я не знаю её души.
Вот уеду. Святое слово,
не волнуясь и не любя,
от Ростова до Бологого
буду я вспоминать тебя.
Золотое твоё варенье,
кошку рыжую на печи,
птицу синего оперенья,
запевающую в ночи.
30.09.1934,
Петергоф
ПРОЩАНИЕ
На краю села большого —
пятистенная изба...
Выйди, Катя Ромашова, —
золотистая судьба.
Косы русы,
кольца,
бусы,
сарафан и рукава,
и пройдёт, как солнце в осень,
мимо песен,
мимо сосен, —
поглядите, какова.
У зелёного причала
всех красивее была;
сто гармоник закричало,
сто девчонок замолчало —
это Катя подошла.
Пальцы в кольцах,
тело бело,
кровь горячая весной,
подошла она,
пропела:
— Мир компании честной.
Холостых трясет
и вдовых,
соловьи молчат в лесу,
полкило конфет медовых
я Катюше поднесу.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу... —
Я скажу, тая тревогу:
— Отгуляли у реки,
мне на дальнюю дорогу
ты оладий напеки.
Провожаешь холостого,
горя не было и нет,
я из города Ростова
напишу тебе привет.
Опишу красивым словом,
что разлуке нашей год,
что над городом Ростовом
пролетает самолёт.
Я пою разлуке песни,
я лечу, лечу, лечу,
я летаю в поднебесье —
петли мёртвые кручу.
И увижу, пролетая,
в светло-розовом луче:
птица — лента золотая —
на твоём сидит плече.
По одной тебе тоскую,
не забудь меня — молю,
молодую,
городскую
никогда не полюблю...
И у вечера большого,
как черёмуха встаёт,
плачет Катя Ромашова,
Катя песен не поёт.
Провожу её до дому,
сдам другому, молодому.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу...
Передай поклоны маме,
попрощайся из окна...
Вся изба в зелёной раме,
вся сосновая она,
петухами и цветами
разукрашена изба,
колосками,
васильками —
сколь искусная резьба!
Молодая яблонь тает,
у реки поёт народ,
над избой луна летает,
Катя плачет у ворот.
17.11.1934
КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ
За кормою вода густая —
солона она, зелена, —
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
Мы теперь не поём, не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом
затихают воды —
ночь каспийская,
мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём...
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а безчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё?
И водка —
спирт горячий,
зелёный,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой...
Только звёзды летят картечью,
говорят мне:
— Иди, усни... —
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми...
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
1930,
Каспийское море — Волга