22 октября 1884 года — 140 лет со дня рождения Николая Алексеевича КЛЮЕВА (22 октября 1884 — между 23 и 25 октября 1937)
Родился в деревне Андоме* Олонецкой губернии. Рос под влиянием матери Прасковьи Дмитриевны — известной в тех краях былинницы, плачеи, «хранительницы традиций древлего благочестия», то есть из старообрядцев. После кое-какого начального образования по её настоянию сын ушёл в Соловецкий монастырь — «спасаться», пробыл там недолго и пошёл странствовать по раскольничьим скитам России. В 1909 году в Петербурге публикует первые стихи. В 1905-м, будучи членом Крестьянского союза, попадает на полгода в тюрьму за антиправительственную агитацию. В последующие годы постепенно входит в литературную жизнь петербургской богемы, издаёт (1911–1913 гг.) книги стихов «Сосен перезвон», «Братская песня», «Лесные были» и становится центральной фигурой «поэтов из народа». В мае 1918-го вступает в РКП(б), едва ли не первый пишет стихи о Ленине, учуяв в вожде «керженский дух»... Однако научить новую власть уму-разуму (как это ему понравилось в случае с А. Блоком) не удалось: в 1920-м — исключение из партии «за религиозные взгляды»; в 1922-м в ответ на книгу «Львиный хлеб», поэму «Мать-Суббота» в рецензии Надежды Павлович Н. Клюев впрямую назван врагом. Всё дальнейшее — «технология власти». В 1928-м — последняя при жизни книга стихов «Изба и поле», в 1934 году — арест**, высылка в Нарымские края, и в октябре 1937-го Николай Алексеевич Клюев расстрелян Томской ЧК. Реабилитирован в 1960-м***. В 1977 году возобновляется публикация клюевских произведений, а через 10 лет впервые полностью выходит «Погорельщина»; ещё через несколько лет в архивах КГБ В. Шенталинский (низкий ему поклон!) разыскал и опубликовал текст «Песни о Великой Матери», которую считали безвозвратно утерянной. В 2016 в Вытегре, где проходят ежегодные Клюевские чтения, установлен памятник поэту. _______________________ *Часто называют д. Коштуг (или Коштуги), но это центр волости, включавшей 18 деревень, в числе которых Андома. **Статья 5810 (кулацкая агитация); но есть версия, что политическая статья была приписана Н. Клюеву вместо некоторой бытовой... ***В этом году реабилитацию объявил только Военный трибунал Сибирского округа. Прокуратура РСФСР полностью реабилитировала Н. А. Клюева в 1988 г.
ПЕСНЬ О ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ1 (фрагменты)
Эти гусли — глубь-Онега, плеск волны палеостровской В час, как лунная телега с грузом жемчуга и воска Проезжает зыбью лоской И томит лесная нега ель с карельскою берёзкой.
Эти притчи — в день Купалы з в о н на Кижах многоглавых, Где в горящих покрывалах, в заревых и рыбьих славах Плещут ангелы крылами.
Эти тайны парусами убаюкивал шелоник2; В келье кожаный часовник, Как совят в дупле смолистом, их кормил душистой взяткой От берестяной лампадки перед образом Пречистым.
Эти вести — рыбья стая, что плывёт, резвясь, играя — Лосось с Ваги, Язь из Водлы, Лещ с Мегры, где ставят мёрды3; Бок изодран в лютой драке за лазурную плотицу, Но испить до дна не всякий может глыбкую страницу.
Кто пречист и слухом золот, Злым безверьем не расколот, как берёза острым клином, И кто жребием единым связан с родиной-вдовицей, Тот слезами на странице выжжет крест неопалимый И, таинственно водимый по тропинкам междустрочий, Красоте заглянет в очи — светлой девушке с Поморья.
Броженица ли воронья — на снегу вороньи лапки, Или трав лесных охапки, На песке реки таёжной след от крохотных лапотцев — Хитрый волок соболиный, Нудят сердце болью нежной. Как слюду в резном оконце, разузорить стих сурьмою, Команикой4 и малиной, чтоб под крышкой гробовою Улыбнулись дед и мама, Что возлюбленное чадо, лебедёнок их рожоный, Из железного полона чёрных истин, злого срама Светит тихою лампадой, — светит их крестам, криницам, Домовищам5 и колодам6!..
Нет прекраснее народа, у которого в глазницах, Бороздя раздумий воды, лебедей плывет станица! Нет премудрее народа, У которого межбровье — голубых лосей зимовье, Бор незнаемый кедровый, Где надменным нет прохода в наговорный терем слова! Человеческого рода струн и крыльев там истоки... Но допрядены, знать, сроки, все пророчества сбылися, И у русского народа меж бровей не прыщут рыси! Ах, обожжен лик иконный гарью адских перепутий, И славянских глаз затоны Лось волшебный не замутит! Ах, заколот вещий Лебедь на обед вороньей стае... И хвостом ослиным в небе дьявол звёзды выметает!
______________________ 1 Другое название — «Последняя Русь». 2 Ш е л о н и к — юго-западный ветер. 3 М ё р д а — плетёная рыболовная сеть. 4 К о м а н и к а — ягода (ежевика). 5 Д о м о в и щ е — гроб. 6 К о л о д а — долблёный гроб.
Часть первая
* * *
А жили по звёздам, где Белое море, В ладонях избы, на лесном косогоре. В бору же кукушка, всех сказок залог, Серебряным клювом клевала горох. Олень изумрудный с крестом меж рогов Пил кедровый сбитень и марево мхов, И матка сорочья — сорока сорок Крылом раздувала заклятый грудок. То плящий1 костёр из глазастых перстней С бурмитским зерном2, чтоб жилось веселей. Чтоб в нижнем селе пахло сытой мучной, А в горней светёлке проталой вербой, Сурьмлёным письмом на листах Цветника, Где тень от ресниц, как душа, глубока! Ах, звёзды поморья! Двенадцатый век вас черпал иконой обильнее рек. Полнеба глядится в речное окно, Но только в иконе лазурное дно.
Ах, звёзды помория... Сладостно вас ловить по излучинам дружеских глаз Мережею3 губ, языка гарпуном... И вдруг разрыдаться с любимым вдвоём! Ах, лебедь небесный, лазоревый крин4! В Архангельских дебрях у синих долин Бревенчатый сон предстаёт наяву: Я вижу над кедрами храма главу, Она разузорена в лемех и слань, Цветёт в сутемёнки, пылает в зарань. С товарищи мастер Аким Зяблецов Воздвигли акафист из рудых столпов, И, тепля ущербы, Христова рука Крестом увенчала труды мужика.
Три тысячи сосен — печальных сестёр — Рядил в аксамиты5 и пестовал бор; Пустынные девы (всегда под фатой — Зимой в горностаях, в убрусах весной) С кудрявым Купалой единожды в год Водили в тайге золотой хоровод И вновь засыпали в смолистых фатах. Линяла куница, олень на рогах Отметиной пегой зазимки вершил. Вдруг Сирина голос провеял в тиши: «Лесные невесты, готовьтесь к венцу, Красе ненаглядной и саван к лицу! Отозван Владыкой дубрав херувим, — Идут мужики, с ними мастер Аким; Из ваших телес Богородице в дар Смиренные руки построят стожар6, И многие годы на страх сатане Вы будете плакать и петь в тишине! Руда ваших ран, малый паз и сучец Увидят Руси осиянной конец, Чтоб снова в нездешнем безбольном краю Найти лебединую радость свою!» И только замолкла свирель бирюча7, На каждой сосне воссияла свеча! Древесные руки скрестив под фатой, Прощалась сестрица с любимой сестрой. Готовьтесь, невесты, идут женихи!..
Вместят ли сказанье глухие стихи? Успение леса поведает тот, Кто слово, как жемчуг, со дна достаёт.
Меж тем мужики, отложив топоры, Склонили колени у мхов и коры И крепко молились, прося у лесов Укладистых матиц, кокор и столпов. Поднялся Аким и топор окрестил: «Ну, братцы, радейте, сколь пота и сил!» Три тысячи брёвен скатили с бугра В речную излуку — котёл серебра: Плывите, родные, укажет Христос Нагорье иль поле, где ставить погост! И видел Аким, как лучом впереди Плыл лебедь янтарный с крестом на груди. Где устье полого и сизы холмы, Пристал караван в час предутренней тьмы, И кормчая птица златистым крылом Отцам указала на кедровый холм.
Церковное место на диво красно: На утро — алтарь, а на полдень — окно, На запад — врата, чтобы люди из мглы, Испив купины, уходили светлы. Николин придел — брёвна рублены в крюк, Чтоб капали вздохи и тонок был звук. Егорью же строят сусеком придел, Чтоб конь-змееборец испил и поел. Всепетая в недрах соборных живёт, — Над ней парусами бревенчатый свод И кровля шатром — восемь пламенных крыл, Развеянных долу дыханием сил.
С товарищи мастер Аким Зяблецов Учились у кедров порядку венцов, А рубке — у капли, что камень долбит, Узорности ж крылец — у белых ракит; Когда над рекою плывёт синева И вербы плетут из неё кружева, Кувшинами крылец стволы их глядят И лёгкою кровлей кокошников скат. С товарищи мастер предивный Аким Срубили акафист и слышен и зрим, Чтоб многие годы на страх сатане Саронская роза8 цвела в тишине.
Поётся: «Украшенный вижу чертог», — Такой и Покров у Лебяжьих дорог: Наружу — кузнечного дела врата, Притвором — калик перехожих места, Вторые врата серебрятся слюдой, Как плёсо, где стая лещей под водой. Соборная клеть — восковое дупло, Здесь горлицам-душам добро и тепло. Столбов осетры на резных плавниках Взыграли горе, где молчания страх; Там белке пушистой и глуби озёр Печальница твари виёт омофор9. В пергаменных святцах есть лист выходной, Цветя живописной поблёкшей строкой: Творение рая, Индикт, Шестоднев, Писал, дескать, Гурий — изограф царев. Хоть титла не в лад, но не ложна строка, Что Русь украшала сновидца рука! _________________________ 1 П л я щ и й — жестокий, сильный. 2 Б у р м и т с к о е з е р н о — крупная окатистая жемчужина. 3 М е р е ж а — вязанье, сеть, ячеистая ткань. 4 К р и н — лилия, а также сад-цветник. 5 А к с а м и т — бархат. 6 С т о ж а р — воткнутый в землю шест, посередине стога — для поддержания его в вертикальном положении. 7 Б и р ю ч — глашатай. 8 С а р о н с к а я р о з а — символ красоты (лилия Саронских долин). 9 О м о ф о р — святительский убор, часть облачения архиереев.
* * *
Мой мальчик, лосёнок больной, с кем делится хлеб трудовой, Приветен лопарский очаг, и пастью не лязгает враг! Мне сиверко в бороду вплёл, как изморозь, сивый помол, Чтоб милый лосёнок зимой укрылся под елью седой! Берлогой глядит борода, где спят медвежата-года И беличьим выводком дни... Усни, мой подснежник, усни! Лапландия кроткая спит, не слышно оленьих копыт, Лишь месяц по кости ножом тебе вырезает псалом!
* * *
Мы жили у Белого моря, В избе на лесном косогоре: Отец — богатырь и рыбак, а мать — бледно-розовый мак На грядке, где я, василёк, аукал в хрустальный рожок. На мне пестрядная рубашка, Расшита, как зяблик, запашка, И в пояс родная вплела молитву от лиха и зла. Плясала у тётушки Анны по плису игла неустанно, Вприсядку и дыбом ушко, — порты сотворить не легко! Колешки, глухое гузёнце, для пуговки совье оконце, Карман, где от волчьих погонь укроется сахарный конь. Пожрали сусального волки, Оконце разбито в осколки, И детство — зайчонок слепой — Заклёвано галок гурьбой! . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
У горенки есть много таин, В ней свет и сумрак не случаен, И на лежанке кот трёхмастный До марта с осени ненастной прядёт просонки неспроста. Над дверью — медного креста неопалимое сиянье; При выходе ему метанье, Входящему — в углу заря финифти, черни, янтаря И очи глубже океана, Где млечный кит, шатры Харрана И ангелы как чаек стадо, заворожённое лампадой — Гнездом из нитей серебра, сквозистей гагачья пера. Она устюжского сканья1, искусной грани и бранья2, Ушки — на лозах алконосты, Цепочки — скреп и звеньев до ста, А скал серебряник Гервасий и сказкой келейку украсил. Когда лампаду возжигали на Утоли Моя Печали, На Стратилата и на пост, Казалось, измарагдный3 мост струился к благостному раю И серафимов павью стаю, Как с гор нежданный снегопад, К нам высылает Стратилат!
Суббота горенку любила: песком с дерюгой что есть силы Полы и лавицы скребла И для душистого тепла лежанку пихтою топила, Опосле охрой подводила цветули на её боках... Среда — вдова, Четверг — монах, А Пятница — Господни страсти. По Воскресеньям были сласти — Пирог и команичный сбитень, Медушники с морошкой в сыте.
...И в тихий рай входил отец: «Поставить крест аль голубец По тестю Митрию, Параша?» «На то, кормилец, воля ваша...» Я голос из-под плата слышал, — Подобно голубю на крыше или свирели за рекой. «Уймись, касатка! Что с тобой? Покойному за девяносто...» Вспорхнув с лампады, алконосты Садились на печальный плат, И была горенка как сад, где белой яблоней под платом Благоухала жизнь богато. _______________ 1 С к а н ь ё — филигрань, витьё из тонкой золотой или серебряной проволоки. 2 Б р а н ь ё — резьба. 3 И з м а р а г д (смарагд) — изумруд.
* * * . . . . . . . . . . . . . . .
Кибитка сложена на славу! Исподом выведены травы по домотканому сукну, В ней сделать сотню не одну и вёрст, и перегонов можно. От вьюги синей подорожной у ней заслон и напередник, Для ротозеев хитрый медник рассыпал искры по бокам, На спинку же уселся сам — Луною с медными усами и агарянскими белками: В одной руке число и год, В другой созвездий хоровод.
. . . . . . . . . . . . . . .
Такой дорогой и Прасковья свершила волок, Где в скиту от лиха и за дар здоровья Животворящему Кресту служили путницы молебен. Как ясны были сосны в небе! И снежным лебедем погост, казалось, выплыл на мороз Из тихой заводи хрустальной! Перед иконой огнепальной Молились жарко дочь и мать. Какие беды их томили из чародейной русской были, Одной Всепетой разгадать! . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
Над глыбкой чернью брезг креста: Гранёным бледным изумрудом Святой Покров, где церковь-чудо! Её Акимушка срубил из инея и белых крыл. Уже проехали окраи... вот огонёк... собачьи лаи... Густой, как брага, дых избы Из нахлобученной трубы. Деревня, милое поморье, Где пряха тянет волокно, Дозоря светлого Егорья В тысячелетнее окно! Прискачет витязь из тумана — литого золота шелом — Испепелить Левиафана двоперстным огненным крестом! Чтоб посолонь1 текли просонки, Медведи-ночи, лоси-дни И, что любимо искони, От звёзд до крашеной солонки, Не обернулось в гать и пни!
Родимое! прости... прости!..
. . . . . . . . . . . . . . . _______________ 1 П о с о л о н ь — в направлении по ходу солнца.
Часть вторая
* * *
...И в горенку входил отец... «Поставить крест аль голубец По тестю Митрию, Параша?..» Неупиваемая чаша как ласточки звенящих лет — Я дал пред родиной обет тебя в созвучья перелить, Из лосьих мыков выпрясть нить, Чтоб из неё сплести мережи! Авось любовь, как ветер свежий, Загонит в сети осетра арабской черни серебра, Узорной яри аксамита — чем сказка русская расшита! (Что критик и газетный плут, чихнув, архаикой зовут.) Но это было! Было! Было! Порукой — лик нездешней силы — Владимирская Божья Мать! В её очах Коринфа злать, Мемфис и пурпур Финикии Сквозят берёстою России и нежной просинью вифезды1 В глухом Семёновском уезде! Кто Светлояра2 не видал, Тому и схима — чёртов бал! Но это было! Было. Было... Порукой — образ тихокрылый из радонежеских лесов! Его писал Андрей Рублёв смиренной кисточкой из белки. Века понатрудили стрелки, чтобы измерить светлый мир; Черёмух пробель и сапфир шести очей и крыл над чашей! То русской женщины Параши, Простой насельницы избы, душа — под песенку судьбы! Но... многоточие — синицы... Без журавля пусты страницы... Увы... волшебный журавель издох в октябрьскую метель! Его лодыжкою в запал я книжку ... 3 намарал; В ней мошкара и жуть болота. От птичьей жёлчи и помёта слезами отмываюсь я, И не сковать по мне гвоздя, чтобы повесить стыд на двери!.. В художнике, как в лицемере, гнездятся тысячи личин, Но в кедре много ль сердцевин С несметною пучиной игол? — Таков и я!.. Мне в плач и в иго громокипящий пир машин, И в буйном мире я один — гадатель над кудесной книгой! . . . . . . . . . . . . . . . Мои сегодня именины. Как листопадом — котловины, я светлой радостью богат: Атласной с бисером рубашкой И сердоликовой букашкой на перстеньке — подарке тяти. «Не надо ль розанцев4 соскати, Аль хватит колоба с наливом?» Как ветерок по никлым ивам, на стол и брашна веял плат. «Обед-то ноне конопат, — забыли про кулич с рогулей! Да именинника на стуле не покачати без отца, Чтоб рос до пятого венца, а матерел, как столб запечный. Придётся, грешнице, самой повеселить приплод родной!» И вот сундук с резьбой насечной — Замок о двадцати зубцах, — В сладчайший повергая страх, Как рай, как терем, разверзался, И, жмуря смазни5, появлялся На свет кокошник осыпной, За ним зарёю на рябинах Саян6 и в розанах купинных Бухарской ткани рукава. Однажды в год цвели слова Волнистого, как травы, шина7, И маменька, пышней павлина, по горенке пускалась в пляс Жар-птицей и лисой-огнёвкой, Пока серебряной подковкой не отбивался «подзараз» И гаснул танец-хризопрас. «Ах, греховодница-умыка! От богородичного лика укроется ли бабий срам?!» И вновь сундук — суровый храм — Скрипел железными зубами, — Слезилась кика жемчугами, Бледнел, как облачко, саян... Однажды в год, чудесным пьян, я целовал кота и прялку, И становилось смутно жалко родимую — платок по бровь. Она же солнцем, вся любовь, Ко мне кидалась с жадной лаской: «Николенька, пора с указкой читать славянские зады!..» И в кельице до синей мглицы, до хризопрасовой звезды Цвели словесные сады, пылали Цветника страницы, Глотал слюду струфокамил8 И снился фараону Нил из умбры, киновари, яри... В павлинно-радужном пожаре тонула мама... именины...
Мои стихи не от перины и не от прели самоварной С грошовой выкладкой базарной, А от видения Мемфиса и золотого кипариса, Чьи ветви пестуют созвездья. В самосожженческом уезде глядятся звёзды в Светлояр, — От них мой сон и певчий дар! ___________________ 1 В и ф е з д а — купальня, где исцелялись больные и где, по Евангелию, Иисус исцелил человека, болевшего тридцать восемь лет. 2 С в е т л о я р — святое озеро в Нижегородской обл., в которое, по преданию, погрузился град Китеж. 3 Купюра в оригинале. Вероятнее всего, опущено слово «Ленин». Так назывался цикл стихов Н. Клюева, написанный в 1918 г. и посвящённый вождю революции. — Ред. 4 Р о з а н е ц — печенье из плетёного теста. (Соскать — скатать, свить.) 5 С м а з н и — цветные камни. 6 С а я н — распашной сарафан. 7 Ш и н — пляска, род кадрили. 8 С т р у ф о к а м и л — страус.
* * *
Двенадцать снов царя Мамера и Соломонова пещера, Аврора, книга Маргерит, Златая Чепь и Веры Щит, Четвёртый список белозерский, Иосиф Флавий — муж еврейский, Зерцало, русский виноград — сиречь Прохладный вертоград, С Воронограем Список Вед, из Лхасы Шёлковую книгу И Гороскоп — Будды веригу Я прочитал в пятнадцать лет — скитов и келий самоцвет.
И вот от Кеми до Афона Пошли малиновые звоны, Что на водах у Покрова растёт Адамова трава. Кто от живого злака вкусит — Найдет зарочный перстень Руси, Его Тишайший Алексей в палатах и среди полей Носил на пальце безымянном; Унесен кречетом буланым с миропомазанной руки, Он теплит в топях огоньки, Но лишь Адамовой травой закликать сокола домой! И что у Клюевой Прасковьи цветок в тесовом изголовье, Недаром первенец-сынок нашёл курганный котелок С новогородскими рублями и с аравийскими крестами; При них, как жар, епистолия — Гласит, чем кончится Россия! «Николенька, на нас мережи плетутся лапою медвежьей! Китайские несториане в поморском северном тумане Нашли улыбчивый цветок и метят на тебя, дружок! Кричит ослица Валаама, Из звездоликой Лхасы Лама в леса наводит изумруд... Крадутся в гагачий закут скопцы с дамасскими ножами!.. Ах, не весёлыми руками я отдаю тебя в затвор — Под соловецкий омофор! Открою завтра же калитку на ободворные зады, Пускай до утренней звезды входящий вынесет по свитку — На это доки бегуны!»
И вот под оловом луны В глухой бревенчатый тайник сошёлся непоседный лик: Старик со шрамом, как просека, и с бородой Максима Грека, В веригах богатырь-мужик, детина — поводырь калик По прозвищу Оленьи Ноги, Что ходят в пуще без дороги, И баба с лестовкой буддийской.
От Пустозёрска и до Бийска И от Хвалыни на Багдад течёт невидимый Ефрат... Его безплотным кораблям притины — Китеж и Сиам. Златая отрасль Аввакума, Чтоб не поднять в хоромах шума, одела заячьи коты1 И крест великой маеты, Который с прадедом горел и под золой заматорел — По тайникам, по срубам келий Пред ним сердца, как свечи, рдели.
«Отцам, собратиям и сестрам, Христовым трудникам, невестам, Любви и веры адамантам2, сребра разжжённого талантам, Орлам ретивым пренебесным, Пустынным скименам3 безвестным Лев грома в духе говорит, Что от диавольских копыт болеет Мать-Земля-Сырая... И от Норвеги до Китая железный демон тризну правит! К дувану адскому, не к славе, ведут Петровские пути!.. В церковной мертвенной груди гнездится змей девятиглавый... Се Лев радельцам веры правой Велит собраться на Собор — тропой, через Вороний бор, К Денисову кресту и дале на Утоли Моя Печали!.. А на собор пресветлый просим Макария — с Алтая Лося, от Белой пагоды Дракона, Агапа — столпника с Афона, С Ветлуги деву Елпатею, от суфиев — Абаза4 Змея Да от рязанских кораблей чету пречистых Голубей. Ещё Секиру от скопцов!.. Поморских братий и отцов, как ель цветущих недалёко, Мы известим особь сорокой!» Так мамины гласили свитки — Громов никейских пережитки. Земным поклоном бегуны Почтили отзвуки струны узорной корсунской псалтыри, Чтоб разнести по русской шири, Как вьюга, искры серебра от пустозёрского костра5.
1930. На Покров день. ____________
1 К о т ы — обувь, вроде полусапожек. 2 А д а м а н т — алмаз, бриллиант. 3 С к и м е н — молодой лев. 4 А б а з — священнослужитель у мусульман. 5 Здесь в рукописи имеется запись: «Поэма Последняя Русь ещё не кончена. 1) собор отцов, 2) смерть матери, 3) явление матери падчерице Арише с предупреждением о страшной опасности, 4) Ариша с дочерью Настенькой на могиле Пашеньки».
* * *
Денисов крест с Вороньим бором Стоят, как воины дозором, Где тропы сходятся узлом. Здесь некогда живым костром, Белее ледовитых пен, Две тысячи отцов и жен Пристали к берегу Христову. Не скудному мирскому слову Узорить отчие гроба, Пока архангела труба Не воззовёт их к веси новой, Где кедром в роще бирюзовой Доспеет русская судьба.
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . ...Слеза родимой Сберётся пчёлкою незримой, Чтоб в Божьем улье каплей мёда Благоухать за жизнь народа — От матери за мать златница!.. «Николенька, тебе синица нащебетала лапотки И лёгкий путь на Соловки к отцу Савватию с Зосимой, Чтоб адамантовою схимой тебя укрыть от вражьей сети! Пройдёт немного зим, пролетий, И для меня сошьют коты — идти в селенья красоты, — Кувшинке к светлости озёр, — так кличет лебедем Собор, И семилетняя разлука — за прялкой зимняя докука; Лишь сердца сладостный порез — Христос воскрес! Христос воскрес!
Запомни, дитятко, годину, как белоцветную калину, — Твою невесту под окном, — что я усну в калинов цвет Чрез семь плакучих лёгких лет невозмутимым гробным сном! Я не страшусь могильной кельи, Но жалко ивовой свирели и колокольцев за рекой! Тебе даётся завещанье, Чтоб мира Божьего сиянье ты черпал горсткой золотой...» «Родимая, ужель последний я за твоей стою обедней И святцы красные твержу?» «Уже пятнадцать миновало!.. У лося огрубело сало, а ты досель игрок в лапту. Пора и пострадать немного за Русь, за дебренского Бога В суровом Анзерском скиту! Там старцы Никона новиной, как вербу белую — осиной, Украдкой застят древний чин. Вот почему старообрядцы елиазаровские Святцы не отличают от старин!»
* * * . . . . . . . . . . . . . . . Ах, взвиться б жаворонком к Богу! Душа моя, проснись, что спишь!.. Но месяц показал нам шиш, грозя кровавыми рогами, — И я затрепетал по маме...
* * *
В калигах и в посконной рясе, В пузатом сумском тарантасе от хмурой Колы на Крякву Я пробирался к Покрову, что на лебяжьих перепутьях. Позёмок-ветер в палых прутьях Запутался крылом тетерьим; По избам Домнам и Лукерьям Мерещатся медвежьи сны: как будто зубы у луны... . . . . . . . . . . . . . . . ...И соль струилась по щекам... По рыболовным огонькам, по яри кедровых полесий Я узнавал родные веси: Вот потянуло парусами, прибойным плеском, неводами... А вот и дядя Евстигней с подковным цоком, звоном шлей Повыслан маменькой навстречу!.. Усекновенного Предтечу1 отпраздновать с родимой вместе, В раю, где писан на бересте Благоуханный патерик — поминок Куликова поля — В нём реки слезотечной соли Донского омывают лик. О радость! О сердечный мёд! И вот покровский поворот... . . . . . . . . . . . . . . . Избу рубили в шестисотом, Когда по дебрям и болотам бродила лютая Литва И, словно селезня сова, терзала русские погосты В краю, где на царёвы вёрсты ещё не мерена земля. По ранне-синим половодьям К семужьим плёсам и угодьям пристала крытая ладья, И вышел воин-исполин на материк в шеломе клювом, И лопь2 прозвала гостя Клюев — Чудесной шапке на помин! Вот от кого мой род и корень... Но смыло всё столетий море. Одна изба кольчужной рубки Стоит пред роком без отступки И, ластами в бугор вперясь, Всё ждёт, когда вернётся князь. . . . . . . . . . . . . . . .
_________________________ 1 Церковный праздник Усекновения Главы Иоанна Предтечи, отмечаемый в сентябре. 2 Л о п ь — лопари (саамы).
Гнездо третье
* * *
Три тысячи вёрст до уезда. Их мерил нечистый пурговой клюкой, Баркасом — по соли, долблёнкой — рекой. Опосле путина — пролазы, проезды, В домашнее след заметай бородой! Двуглавый орёл — государево слово — Перо обронил: с супостатом война! Затучилась сила: Парфён от гумна (Земля ячменём и у нас не скудна), Сысой от медведя, Кондратий с улова, Вавила из кузни, а Пров от рядна, — Любуйся, царь-батюшка, ратью еловой! Допрежде страды мужики поговели, Отпарили в банях житейскую прель, Чтоб лоснилась душенька — росная ель Иль речка лесная — пролетья купель, Где месяц — игрок на хрустальной свирели.
Отхлынули в хмару леса и поречья, Взъерошено небо, как шуба овечья, Что шашель изгрыз да чуланная мышь. Под ним логовище из труб да из крыш. То, бают, уезд, где исправник живёт И давит чугунка захожий народ. Капралы орут: «Ну, садись, мужики!» — «Да будет ли гоже? Моржу ли клыки совать под колёса железному змию? Померимте, други, котами Россию!» Что дале, то горше... Цигарки, матюг, Народишко чалый и нет молодух, Домишки гноятся сивухой Без русской улыбки и духа!
А вот и столица — железная клеть, В ней негде поплакать и душу согреть, — Погнали сохатых в казармы... Где ж Сирин и царские бармы1? Капралы орут: «Становись, мужики!» Идёт благородие с правой руки... «Ась, два! Ась, два! Эх ты, родина — ковыль-трава!..» . . . . . . . . . . . . . . . ____________ 1 Б а р м ы — оплечье, ожерелье на торжественной одежде церковных иерархов и царей.
* * *
Двенадцать лет, Как пропасть, гулко страшных, Двенадцать гор, рассеченных на башни, Где колчедан, плитняк да аспид твёрдый И тигров ненасытных морды! — О горе, горе! — воет пёс. — О горе! — квохчет серый дрозд. — Беда, беда! — отель мычит, бедою тянет от ракит. Вот ярославское село — Недавно пёстрое крыло жар-птицы иль струфокамила; Теперь же с заступом могила Прошла светёлками, дворами... По тихой Припяти, на Каме коварный заступ срезал цвет И тигры проложили след. . . . . . . . . . . . . . . .
Как будто от самой себя сбежала нянюшка-земля, И одичалое дитя, отростив зубы, волчий хвост, Вцепилось в облачный помост и хрипло лает на созвездья!.. Вон в берендеевском уезде за ветроплясом огонёк — Идём, погреемся, дружок. Так холодно в людском жилье на Богом проклятой земле...
Как ворон ночь. И лес костляв. Змеиные глаза у трав. Кустарником в трясине — руки, навеки с радостью в разлуке. Вот бык — поток, рога — утёс, На рёбрах смрадный сенокос. Вот адский дьяк читает книгу (листы из висельника кожи), Где в строчках смерть могилы множит Безкрестные, как дом без кровли... Повышла Техника для ловли: в мереже, рыбами в потоке Индустриальные пороки — молитва, милостыня, ласка; В повойнике парчовом сказка и песня про снежки пушисты, Что ненавидят коммунисты! Бежим, бежим, посмертный друг, От чёрных и от красных вьюг! На четверговый огонёк, через Предательства поток, Сквозь Лес лукавых размышлений! Где лбы комолые оленьи тучны змеиною слюной, Там нет подснежников весной И к старым соснам, где сторожка, Не вьётся робкая дорожка, Чтоб юноша купал ресницы в смоле и яри до зарницы, Питая сердце мёдом встречи... Вот ласточки — зари предтечи! Им лишь оплакивать дано Резное русское окно и колоколен светлый сон, Где не живёт вечерний звон. Окно же с девичьей иголкой заполыхало комсомолкой, Кумачным смехом и махрой над гробом матери родной!
Вот журавли как хоровод. На лапках костромских болот сусанинский озимый ил. Им не хватило птичьих сил, Чтоб заметелить пухом ширь, где был Ипатьев монастырь. Там виноградарем Феодор В лихие тушинские годы нашёл укромную лозу Собрать алмазы, бирюзу в неуязвимое точило... «Подайте нам крупицу ила, Чтоб причаститься Костромой!» И журавли кричат: «Домой, на огонёк идите прямо — Там в белой роще дед и мама!» nbsp; Уже последний перевал. Крылатый страж на гребне скал Нас окликает звонким рогом, Но крест на нас, и по острогам С хоругвями навстречу нам идёт Хутынский Варлаам, С ним Сорский Нил, с Печеньги Трифон, Борис и Глеб — два борзых грифа. Зареет утро от попон. И Анна с кашинских икон — Смиренное тверское поле... С пути отведать хлеба-соли Нас повели в дубовый терем...
Святая Русь, мы верим, верим! И посохи слезами мочим... До впадин выплакать бы очи! Иль стать подстрешным воробьём, Но только бы с родным гнездом, Чтоб бедной песенкой чи-ри встречать заутреню зари И знать, что зёрнышки, солому никто не выгонит из дому, Что в сад распахнуто давно Резное русское окно...