Родители — крестьяне Симбирской губернии. Спасаясь от голода, приехали в Карелию, где на станции Чупа и родился В. Ерофеев. В 1946-м отца арестовали («за антисоветскую агитацию»), срок — пять лет лагерей. Чтобы дети (а их было пятеро) не умерли с голода, мать «оставила семью» — тогда они попадáли в детский дом. Так и уцелели…
В 1955 году В. Ерофеев с золотой медалью окончил школу и поступил в МГУ. Через полтора года отчислен за отказ посещать военные занятия. Поступал в педагогические институты Владимира, Коломны, Орехова-Зуева, но курса не кончил нигде.
С середины 60-х начались его странствия по стране: Украина, Карелия, Средняя Азия, Подмосковье…
Поэма «Москва—Петушки» написана в 1970 году (по другим сведениям в 1969-м). В СССР впервые опубликована в журнале «Трезвость и культура» (1988 г.).
Венедикт Васильевич Ерофеев умер в Москве.
Некоторые его произведения считаются утерянными.
МОСКВА—ПЕТУШКИ
(фрагменты)
СЕРП И МОЛОТ — КАРАЧАРОВО
И немедленно выпил.
КАРАЧАРОВО — ЧУХЛИНКА
А выпив — сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность — так и метался в четырёх стенах, ухватив себя за горло, и умолял Бога моего не обижать меня..
И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не мог расслышать мою мольбу, — выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взмётывался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился.
И вот только у Карачарова мой Бог расслышал и внял. Всё улеглось и притихло. А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это безповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе её дары... Да.
Я кое-как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела в меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами...
Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где всё продается и всё покупается: глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Коррупция, девальвация, безработица, пауперизм... Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой — вот какие глаза в мире Чистогана...
Зато у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса...
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз. Плохо только вот что: вдруг да они заметили, что я сейчас там на площадке выделывал?.. Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило?
Ну да впрочем, пусть. Если кто и видел — пусть. Может, я там что репетировал? Да... В самом деле. Может, я играл в безсмертную драму «Отелло, мавр венецианский»? Играл в одиночку и сразу во всех ролях? Я, например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям: я себе нашептал про себя, — о, такое нашептал! — и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, — я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там делал?
Вон — справа, у окошка — сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И пожалуйста — никого не стыдятся, наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: «А! Хорошо пошла, курва!» А умный-умный выпьет и говорит: «Транс-цен-ден-тально!» И таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: «За-ку-уска у нас се-годня — блеск! Закуска типа “я вас умоляю!”» А умный-умный жуёт и говорит: «Да-а-а... Транс-цен-ден-тально!..»
Поразительно! Я вошёл в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли — мавра или не мавра? плохо обо мне подумали, хорошо ли? А эти — пьют горячо и открыто, как венцы творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром... «Закуска типа “я вас умоляю!”»... Я, похмеляясь утром, прячусь от неба и земли, потому что это интимнее всякой интимности!.. До работы пью — прячусь. Во время работы пью — прячусь... а эти!! «Транс-цен-ден-таль-но!»
Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Моё детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного — сколько раз это губило меня...
В 1955 году В. Ерофеев с золотой медалью окончил школу и поступил в МГУ. Через полтора года отчислен за отказ посещать военные занятия. Поступал в педагогические институты Владимира, Коломны, Орехова-Зуева, но курса не кончил нигде.
С середины 60-х начались его странствия по стране: Украина, Карелия, Средняя Азия, Подмосковье…
Поэма «Москва—Петушки» написана в 1970 году (по другим сведениям в 1969-м). В СССР впервые опубликована в журнале «Трезвость и культура» (1988 г.).
Венедикт Васильевич Ерофеев умер в Москве.
Некоторые его произведения считаются утерянными.
МОСКВА—ПЕТУШКИ
(фрагменты)
СЕРП И МОЛОТ — КАРАЧАРОВО
И немедленно выпил.
КАРАЧАРОВО — ЧУХЛИНКА
А выпив — сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность — так и метался в четырёх стенах, ухватив себя за горло, и умолял Бога моего не обижать меня..
И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не мог расслышать мою мольбу, — выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взмётывался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился.
И вот только у Карачарова мой Бог расслышал и внял. Всё улеглось и притихло. А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это безповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе её дары... Да.
Я кое-как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела в меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами...
Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где всё продается и всё покупается: глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Коррупция, девальвация, безработица, пауперизм... Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой — вот какие глаза в мире Чистогана...
Зато у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса...
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз. Плохо только вот что: вдруг да они заметили, что я сейчас там на площадке выделывал?.. Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило?
Ну да впрочем, пусть. Если кто и видел — пусть. Может, я там что репетировал? Да... В самом деле. Может, я играл в безсмертную драму «Отелло, мавр венецианский»? Играл в одиночку и сразу во всех ролях? Я, например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям: я себе нашептал про себя, — о, такое нашептал! — и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, — я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там делал?
Вон — справа, у окошка — сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И пожалуйста — никого не стыдятся, наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: «А! Хорошо пошла, курва!» А умный-умный выпьет и говорит: «Транс-цен-ден-тально!» И таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: «За-ку-уска у нас се-годня — блеск! Закуска типа “я вас умоляю!”» А умный-умный жуёт и говорит: «Да-а-а... Транс-цен-ден-тально!..»
Поразительно! Я вошёл в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли — мавра или не мавра? плохо обо мне подумали, хорошо ли? А эти — пьют горячо и открыто, как венцы творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром... «Закуска типа “я вас умоляю!”»... Я, похмеляясь утром, прячусь от неба и земли, потому что это интимнее всякой интимности!.. До работы пью — прячусь. Во время работы пью — прячусь... а эти!! «Транс-цен-ден-таль-но!»
Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Моё детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного — сколько раз это губило меня...