Несколько предварительных замечаний.
Привычная цитата: «В начале было Слово. И Слово было Бог». Хочу напомнить, что на Руси издавна отливали огромные колокола – громовые. Басовые. Чтобы передать звуком запредельную мощь несущего О, от которого трепещет в благоговении всякое живое существо. Кстати, самые почитаемые голоса у нас – басы, особенно крайние, профундо... Разумеется, любуются тенорами – как можно не любить Лемешева! – но почитают поныне бас.
Хочу уточнить – какая музыка упомянута в названии, – цитатой из А. Ремизова: «Блок был вроде как не человек. И таким странным – дуракам и как не человекам дан великий дар: ухо какое-то другое, не наше. Блок слышал музыку. И не ту музыку инструментальную, под которую на музыкальных вечерах любители (люди сурьёзные и вовсе не странные), как собаки мух ловят, – нет, музыку»[i].
Слово не первично (хочется кому-то или нет). И не равноценно музыке. Понято сие было задолго до А. Блока, но им концентрированно высказано.
«Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет: в страсти, в творчестве, в народном мятеже и в научном труде. Современный художник – искатель утраченного ритма, утраченной музыки...»[ii]. (Разрядка моя. – А. В.-М.)
И ещё: «Музыка творит мир. Она есть духовное тело мира – мысль текучая... Поэзия исчерпаема...»[iii].
Конечно, можно счесть это «высоким вымыслом» или «высоким безумием» великого поэта, но мне кажется, что перед нами в простых словах описан мощнейший и редкий психофизический феномен: сверхчутьё, сверхслух («другое ухо»), а, возможно, и «сверхпамять».
Ст. Лесневский говорил о всежизненной связи Г. Иванова с А. Блоком. Основой их связи мне кажется наличие сверхслуха и у Г. Иванова.
Да простят мне две огромные тени, но то, что они называют той музыкой, я воспринимаю как пра-музыку, пра-стихию, пра-энергию, существующую в до-стиховом (предстиховом) мире (пространстве).
«Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто», – Н. Рубцов точнее, по-моему, хоть и менее торжественно говорит о том же: поэт (поет), наделённый сверхслухом, своим реальным сознанием фиксирует именно звуки, неопределённый гул, иногда ритм. Человек, «безсильный и мгновенный» (А. Фет), слышит огромную вечную музыку примерно так же, как запись на магнитофоне, с замедленной во много раз скоростью воспроизведения; серьёзное стихотворение растёт не из музыки как таковой, а из микрофрагментов подспудного звучания, но взбудораженному этими звуками поэту уже достаёт сил представить почувствованное первородное во вторичных средствах, в языке. (Говорить так мне помогает, в какой-то степени, свой опыт пишущего человека).
Ясной становится задача музыканта: по стихотворению догадаться о фрагментах пра-музыки, из которых взошло на свет Божий это стихотворение и представить их в явном виде.
Рождённое таким образом событие культуры доступно куда большему числу живущих, нежели только стихотворное (вторичное!) его представление, ибо первичная пра-стихия (пра-музыка) существует постоянно и «для всех»; многие человеки ощущают (конечно, в разной мере) её колыхания подсознательно, вне привычных форм узнавания. Как раз для них и звучит значимо и настоящая музыка, и настоящие стихи, и настоящие песни – в них «нормальный», но чуткий человек узнаёт свои томления, смутные тревоги, неясные радости.
* * *
Чтобы не быть только «теоретизирующим», я предлагаю послушать в моём исполнении три стихотворения Георгия Иванова с музыкой, которую они мне открыли.
Первое – «Весёлый ветер гонит лёд» в песенном варианте я назвал
НОЧЬ ВЕСНОЙ
(по ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Весёлый ветер гонит лёд,
А ночь весенняя – бледна.
Всю ночь стоять бы напролёт
У озарённого окна.
Глядеть на волны и гранит,
И слышать этот смутный гром,
И видеть небо, что сквозит
То синевой, то серебром.
О сердце, бейся волнам в лад,
Тревогой вешнею гори…
Луны серебряный закат
Сменяют отблески зари.
Летят и тают тени птиц
За крепость – в сумрак заревой,
И всё светлее тонкий шпиц
Над дымно-розовой Невой.
Привычная цитата: «В начале было Слово. И Слово было Бог». Хочу напомнить, что на Руси издавна отливали огромные колокола – громовые. Басовые. Чтобы передать звуком запредельную мощь несущего О, от которого трепещет в благоговении всякое живое существо. Кстати, самые почитаемые голоса у нас – басы, особенно крайние, профундо... Разумеется, любуются тенорами – как можно не любить Лемешева! – но почитают поныне бас.
Хочу уточнить – какая музыка упомянута в названии, – цитатой из А. Ремизова: «Блок был вроде как не человек. И таким странным – дуракам и как не человекам дан великий дар: ухо какое-то другое, не наше. Блок слышал музыку. И не ту музыку инструментальную, под которую на музыкальных вечерах любители (люди сурьёзные и вовсе не странные), как собаки мух ловят, – нет, музыку»[i].
Слово не первично (хочется кому-то или нет). И не равноценно музыке. Понято сие было задолго до А. Блока, но им концентрированно высказано.
«Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет: в страсти, в творчестве, в народном мятеже и в научном труде. Современный художник – искатель утраченного ритма, утраченной музыки...»[ii]. (Разрядка моя. – А. В.-М.)
И ещё: «Музыка творит мир. Она есть духовное тело мира – мысль текучая... Поэзия исчерпаема...»[iii].
Конечно, можно счесть это «высоким вымыслом» или «высоким безумием» великого поэта, но мне кажется, что перед нами в простых словах описан мощнейший и редкий психофизический феномен: сверхчутьё, сверхслух («другое ухо»), а, возможно, и «сверхпамять».
Ст. Лесневский говорил о всежизненной связи Г. Иванова с А. Блоком. Основой их связи мне кажется наличие сверхслуха и у Г. Иванова.
Да простят мне две огромные тени, но то, что они называют той музыкой, я воспринимаю как пра-музыку, пра-стихию, пра-энергию, существующую в до-стиховом (предстиховом) мире (пространстве).
«Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто», – Н. Рубцов точнее, по-моему, хоть и менее торжественно говорит о том же: поэт (поет), наделённый сверхслухом, своим реальным сознанием фиксирует именно звуки, неопределённый гул, иногда ритм. Человек, «безсильный и мгновенный» (А. Фет), слышит огромную вечную музыку примерно так же, как запись на магнитофоне, с замедленной во много раз скоростью воспроизведения; серьёзное стихотворение растёт не из музыки как таковой, а из микрофрагментов подспудного звучания, но взбудораженному этими звуками поэту уже достаёт сил представить почувствованное первородное во вторичных средствах, в языке. (Говорить так мне помогает, в какой-то степени, свой опыт пишущего человека).
Ясной становится задача музыканта: по стихотворению догадаться о фрагментах пра-музыки, из которых взошло на свет Божий это стихотворение и представить их в явном виде.
Рождённое таким образом событие культуры доступно куда большему числу живущих, нежели только стихотворное (вторичное!) его представление, ибо первичная пра-стихия (пра-музыка) существует постоянно и «для всех»; многие человеки ощущают (конечно, в разной мере) её колыхания подсознательно, вне привычных форм узнавания. Как раз для них и звучит значимо и настоящая музыка, и настоящие стихи, и настоящие песни – в них «нормальный», но чуткий человек узнаёт свои томления, смутные тревоги, неясные радости.
* * *
Чтобы не быть только «теоретизирующим», я предлагаю послушать в моём исполнении три стихотворения Георгия Иванова с музыкой, которую они мне открыли.
Первое – «Весёлый ветер гонит лёд» в песенном варианте я назвал
НОЧЬ ВЕСНОЙ
(по ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Весёлый ветер гонит лёд,
А ночь весенняя – бледна.
Всю ночь стоять бы напролёт
У озарённого окна.
Глядеть на волны и гранит,
И слышать этот смутный гром,
И видеть небо, что сквозит
То синевой, то серебром.
О сердце, бейся волнам в лад,
Тревогой вешнею гори…
Луны серебряный закат
Сменяют отблески зари.
Летят и тают тени птиц
За крепость – в сумрак заревой,
И всё светлее тонкий шпиц
Над дымно-розовой Невой.
(Аплодисменты).
Мне кажется, получилась не песня, а нечто вроде поэтико-музыкального эссе или дыхательного этюда. Стихи написаны в Петербурге дореволюционном. У меня ко «второй столице» отношение совсем не восторженное, мягко сказать, но когда пою эти строки Г. Иванова, – чувствую, что почти влюблён в дымно-розовую Неву, в мелькнувшую крепость, в волны и гранит, озарённое окно… Чувствую лёгкие обертона французской аккордеонности… и какой-то незнакомый до этого ветерок провеивается...
Следующее стихотворение у Г. Иванова опять без названия. Оно вызывает во мне монотонно-сосредоточенное пение-бормотание… Что-то восточное… тягучее, заклинательное…
ВОСТОЧНЫЙ НАПЕВ
(ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Как туман на рассвете – чужая душа.
И прохожий в неё заглянул не спеша,
Улыбнулся и дальше пошёл…
Было утро какого-то летнего дня,
Солнце встало, шиповник расцвёл
Для тебя, для людей, для меня…
Можно вспомнить о Боге и Бога забыть,
Можно душу свою навсегда погубить.
Или душу навеки спасти –
Потому что шиповнику время цвести.
И цветущая ветка качнулась в саду,
Где сейчас я с тобою иду.
Оттого и томит меня шорох травы,
Что трава пожелтеет и роза увянет,
Что твоё драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживёт под искусными пальцами глина,
И впервые плеснёт ключевая вода
В золотое широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнажённого прах дорогой
Соскользнёт и, звеня, на куски разобьётся.
Мне кажется, получилась не песня, а нечто вроде поэтико-музыкального эссе или дыхательного этюда. Стихи написаны в Петербурге дореволюционном. У меня ко «второй столице» отношение совсем не восторженное, мягко сказать, но когда пою эти строки Г. Иванова, – чувствую, что почти влюблён в дымно-розовую Неву, в мелькнувшую крепость, в волны и гранит, озарённое окно… Чувствую лёгкие обертона французской аккордеонности… и какой-то незнакомый до этого ветерок провеивается...
Следующее стихотворение у Г. Иванова опять без названия. Оно вызывает во мне монотонно-сосредоточенное пение-бормотание… Что-то восточное… тягучее, заклинательное…
ВОСТОЧНЫЙ НАПЕВ
(ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Как туман на рассвете – чужая душа.
И прохожий в неё заглянул не спеша,
Улыбнулся и дальше пошёл…
Было утро какого-то летнего дня,
Солнце встало, шиповник расцвёл
Для тебя, для людей, для меня…
Можно вспомнить о Боге и Бога забыть,
Можно душу свою навсегда погубить.
Или душу навеки спасти –
Потому что шиповнику время цвести.
И цветущая ветка качнулась в саду,
Где сейчас я с тобою иду.
Оттого и томит меня шорох травы,
Что трава пожелтеет и роза увянет,
Что твоё драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживёт под искусными пальцами глина,
И впервые плеснёт ключевая вода
В золотое широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнажённого прах дорогой
Соскользнёт и, звеня, на куски разобьётся.
(Аплодисменты).
Кто-нибудь заметил, что я спел два стихотворения? Первые 12 строк обычно печатаются в корпусе стихов 1943-1958 гг., а «последние» из сборника «Сады», т.е. не позже 1921 г. … При этом найти зазор между ними практически невозможно: полное совпадение смыслов, тончайших интонаций, звуковых спектров…
Хоть как-то «объяснить» себе такие совпадения, я могу лишь допустив, что какой-то один тип пра-музыки звучал в Г. Иванове на протяжении долгого времени (совпадение внешней ритмики ни о чём серьёзном, конечно, не говорит).
Ещё одна деталь, говорящая и об Иванове-художнике, и об Иванове-человеке: стихотворению «Как туман на рассвете» предпослано посвящение И.О. – не «Ирине», а И.О. … Звучание демонстративно «поэтическое», но Г. Иванов не из тех, кто любит нажим. Не зову никого соглашаться со мной, но невозможно не вспомнить, что подобная аббревиатура (вне любых наслоений) означает «Исполняющий (-щая) обязанности», т.е. эти строки посвящены некоей женщине, исполняющей обязанности Любви, и.о. Музы?.. По причине отсутствия мечтаемой любви, желанной музы?..
Эти и другие стихи Г. Иванова я пою на своих вечерах в разных залах, самым разным слушателям: он действует едва ли не на всех, не уступая ни А. Блоку, ни К. Случевскому, ни самому М. Лермонтову… Мне кажется этот факт, т.е. факты, во многом опровергают анненковскую портретную версию.
Ещё один музыкальный («песенный») фрагмент на стихи Г. Иванова я назвал «Ямщицкая песня». В этих стихах, в музыке этих строф Г. Иванов предстаёт, на мой взгляд, как поэт глубинно-русский, ни в чём не изменяя своей печали, отъединённости от России, своему лирическому пессимизму.
ЯМЩИЦКАЯ ПЕСНЯ
(по ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Это звон бубенцов издалёка,
Это тройки широкий разбег,
Это чёрная музыка Блока
На сияющий падает снег.
Но в заснеженной этой отчизне
Я понять ничего не могу.
Только призраки молят о жизни,
Только розы цветут на снегу.
Я люблю эти снежные горы
На краю мировой пустоты.
Я люблю эти синие взоры,
Где, как свет, отражаешься ты.
…За пределами жизни и мира,
Всё равно не расстанусь с тобой!
И Россия как белая лира
Над засыпанной снегом судьбой.
Кто-нибудь заметил, что я спел два стихотворения? Первые 12 строк обычно печатаются в корпусе стихов 1943-1958 гг., а «последние» из сборника «Сады», т.е. не позже 1921 г. … При этом найти зазор между ними практически невозможно: полное совпадение смыслов, тончайших интонаций, звуковых спектров…
Хоть как-то «объяснить» себе такие совпадения, я могу лишь допустив, что какой-то один тип пра-музыки звучал в Г. Иванове на протяжении долгого времени (совпадение внешней ритмики ни о чём серьёзном, конечно, не говорит).
Ещё одна деталь, говорящая и об Иванове-художнике, и об Иванове-человеке: стихотворению «Как туман на рассвете» предпослано посвящение И.О. – не «Ирине», а И.О. … Звучание демонстративно «поэтическое», но Г. Иванов не из тех, кто любит нажим. Не зову никого соглашаться со мной, но невозможно не вспомнить, что подобная аббревиатура (вне любых наслоений) означает «Исполняющий (-щая) обязанности», т.е. эти строки посвящены некоей женщине, исполняющей обязанности Любви, и.о. Музы?.. По причине отсутствия мечтаемой любви, желанной музы?..
Эти и другие стихи Г. Иванова я пою на своих вечерах в разных залах, самым разным слушателям: он действует едва ли не на всех, не уступая ни А. Блоку, ни К. Случевскому, ни самому М. Лермонтову… Мне кажется этот факт, т.е. факты, во многом опровергают анненковскую портретную версию.
Ещё один музыкальный («песенный») фрагмент на стихи Г. Иванова я назвал «Ямщицкая песня». В этих стихах, в музыке этих строф Г. Иванов предстаёт, на мой взгляд, как поэт глубинно-русский, ни в чём не изменяя своей печали, отъединённости от России, своему лирическому пессимизму.
ЯМЩИЦКАЯ ПЕСНЯ
(по ст. Г. Иванова, муз. А. Васина-Макарова)
Это звон бубенцов издалёка,
Это тройки широкий разбег,
Это чёрная музыка Блока
На сияющий падает снег.
Но в заснеженной этой отчизне
Я понять ничего не могу.
Только призраки молят о жизни,
Только розы цветут на снегу.
Я люблю эти снежные горы
На краю мировой пустоты.
Я люблю эти синие взоры,
Где, как свет, отражаешься ты.
…За пределами жизни и мира,
Всё равно не расстанусь с тобой!
И Россия как белая лира
Над засыпанной снегом судьбой.
(Аплодисменты).
Здесь переплелись стихотворения «Это звон бубенцов издалёка...» и «Я люблю эти снежные горы...», написанные в начале 30-х годов прошлого века. (Почему-то автор не включал второе в прижизненные сборники). И опять какой-то общий «звук» позволил (или заставил) свести эти стихи вместе.
Второе стихотворение содержит строку «Но в безсмысленной этой отчизне...»; я заменил слово «безсмысленной» на «заснеженной», потому что, во-первых, резануло слух... Во-вторых, я читаю и пою сегодня, уже зная, что Г. Иванов в 1945-м напишет «На взятие Берлина русскими»...
Над облаками и веками
Безсмертной музыки хвала:
Россия русскими руками
Себя спасла и мир спасла.
Сияет солнце, вьётся знамя,
И те же вещие слова:
«Ребята, не Москва ль за нами?»
Нет. Много больше, чем Москва!
Такая отчизна не может быть безсмысленной.
«Эта чёрная музыка Блока…» помнится всем, хотя у Блока есть и светлая музыка, и мерцающая…
«Белой музыки бьётся крыло…» – это о себе? Как известно, белый «цвет» создаётся смешением всех цветов и вот это неброское разнообразие – ещё одно из свойств поэзии Г. Иванова.
В ряде стихотворений слышится блюзовый подзвук – синкопа, свинг, специфическое «колыхание» – например, «На грани таянья и льда…»
С осторожностью скажу и о затаённой страдательности многих стихотворений его. (Кстати, и блюз исходный, т.е. чёрный, – музыка народного страдания).
Читая «Это месяц плывёт по эфиру…» (при всей «деланности» начала), трудно не вспомнить о «музыке небесных сфер»… Особенно в финале:
Приближается звёздная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Безконечность, одна безконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит.
* * *
Если согласиться, что действительная поэзия восходит из подспудного «мирового гула», т.е. из некоей пра-энергии, пра-музыки, то будущее поэта Г. В. Иванова представляется огромным.
Благодарю собравшихся за столь тёплое внимание к моим литературно-музыкантским опытам.
ПРИМЕЧАНИЯ
[i] А. Блок. Новые материалы и исследования. Л.: Наука, 1981. Кн. 2, стр. 132.
[ii] А. Блок. Соч. в 2-х т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 2, стр. 402.
[iii] Там же, стр. 407.
Здесь переплелись стихотворения «Это звон бубенцов издалёка...» и «Я люблю эти снежные горы...», написанные в начале 30-х годов прошлого века. (Почему-то автор не включал второе в прижизненные сборники). И опять какой-то общий «звук» позволил (или заставил) свести эти стихи вместе.
Второе стихотворение содержит строку «Но в безсмысленной этой отчизне...»; я заменил слово «безсмысленной» на «заснеженной», потому что, во-первых, резануло слух... Во-вторых, я читаю и пою сегодня, уже зная, что Г. Иванов в 1945-м напишет «На взятие Берлина русскими»...
Над облаками и веками
Безсмертной музыки хвала:
Россия русскими руками
Себя спасла и мир спасла.
Сияет солнце, вьётся знамя,
И те же вещие слова:
«Ребята, не Москва ль за нами?»
Нет. Много больше, чем Москва!
Такая отчизна не может быть безсмысленной.
«Эта чёрная музыка Блока…» помнится всем, хотя у Блока есть и светлая музыка, и мерцающая…
«Белой музыки бьётся крыло…» – это о себе? Как известно, белый «цвет» создаётся смешением всех цветов и вот это неброское разнообразие – ещё одно из свойств поэзии Г. Иванова.
В ряде стихотворений слышится блюзовый подзвук – синкопа, свинг, специфическое «колыхание» – например, «На грани таянья и льда…»
С осторожностью скажу и о затаённой страдательности многих стихотворений его. (Кстати, и блюз исходный, т.е. чёрный, – музыка народного страдания).
Читая «Это месяц плывёт по эфиру…» (при всей «деланности» начала), трудно не вспомнить о «музыке небесных сфер»… Особенно в финале:
Приближается звёздная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Безконечность, одна безконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит.
* * *
Если согласиться, что действительная поэзия восходит из подспудного «мирового гула», т.е. из некоей пра-энергии, пра-музыки, то будущее поэта Г. В. Иванова представляется огромным.
Благодарю собравшихся за столь тёплое внимание к моим литературно-музыкантским опытам.
29 октября 2008 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
[i] А. Блок. Новые материалы и исследования. Л.: Наука, 1981. Кн. 2, стр. 132.
[ii] А. Блок. Соч. в 2-х т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 2, стр. 402.
[iii] Там же, стр. 407.