Родился в 1944 году в городе Серове Свердловской области. Происходит из старинного донского казачьего рода. Оба деда, как крупные земельные собственники, в конце 20-х годов были раскулачены и умерли на выселках.
Вырос Н. Болдырев в счастливой дружбе с отцом — мастером плотницкого и столярного дела. После окончания филфака Уральского университета перепробовал много занятий: школьный учитель, рабочий типографии, журналист, сельский библиотекарь… Наконец — главный редактор частного издательства «Урал LTD», теперь знаменитого тем, что оно восстановило 40-томную «Библиотеку Флорентия Павленкова».
Николай Фёдорович Болдырев — автор почти тридцати книг стихотворений, эссе, переводов с польского и немецкого, романа «Упавшее небо». Живёт в Челябинске.
ТАВРО ТАВРИДЫ
или
НЕ ПРЕВРАЩАЙСЯ В ВЕЩЕСТВО
Опыт непоэмы
(фрагменты)
1
Агавы, горы, гул священный
из глубины, которой нет,
где рощ молчание моренно,
где говоры пропавших Вед.
Похоже всё на Лукоморье.
Растений статуи тихи.
Что глубже — море или горе
иль птиц прозрачные стихи?
2
Никитской яйлы дым вечерний.
В тумане зычный Бабуган.
Где тот, кто так боялся черни
и плыл меж рифмы: «стан» и «стран»?
Вся тяжесть гор летит фрегатом.
Но кто я, чтобы быть и петь?
Но певший Бога был мне братом.
Как бор шумит сквозная твердь.
6
Я коз водою напоил.
Я шёл тропою вечных вдов.
Я тоже русский: я любил,
я тоже помню про любовь.
Ночь нелегка и непроста.
Какая мука — жить без слёз.
Но вылетают из куста,
как из судьбы, ватаги ос.
Играет мальчик в шар земной;
тот катится упрямо вниз.
А волны катят синий бриз;
и шар уносится волной.
Я тоже русский: я любил,
я тоже помню про любовь.
Печаль сильнее чары сил,
и в царство входит не любой.
10
Я вижу рощи Аю-Дага,
я слышу парки Партенита.
Нас проницает жизни сага,
где кто-то требует зенита.
Но в гроте пушкинском — затишье.
Как аргонавты — Адалары.
Здесь все мечты — ещё мальчишьи,
хотя пути бездонно стары.
Но в парках парки дышат всё же.
И Карадаг ещё не венчан.
Ты где-то рядом — тот, кто «Боже»,
кто сотворяет Солнцу женщин.
13
Как чисто входит изумленье
на повороте к морю духа.
Ты просквожён моленьем слуха,
ты сам — сплошное царство уха,
за далью жажды и влеченья.
Но кто тебя поверг сегодня
на полпути к исчезновенью?
Когда ты пел стихотворенье,
в тебя входило растворенье
того, что всех стихий свободней.
19
Куда? Зачем?.. Мне двадцать лет,
да, я поэт, но что я значу
перед стихиями, где свет
вдруг оборвётся? Да, я плачу
перед таинственностью дней
в опасном этом урагане.
При вспышке молний всё ясней
мой росчерк под стихом. В бедламе
едва ли я существовать
сумел бы. Но и тишь тревожна.
Куда мне плыть? Восстать иль стать?
Иль растворяться осторожно?
23
Чем больше мир, тем больше окон
в твоём жилище; ты — другой,
ты прекращаешь быть потоком,
небесной аркой и дугой.
И не войдёт к тебе татарин,
не заползёт змея и жук.
Ты на мгновенье — жрец и барин,
Ван Гога взор, Шопена слух.
24
Что делал здесь ты? Верил в кротость
иль возжигал тоски костёр?
Что миром правит? Разве робость?
Кто водопадов движет лопасть
и кто Европу сбросил в пропасть?
Кто письмена святые стёр?
Какая странная картина.
Какое бешенство во тьме!
Но разве не тиха долина,
ручьёв безвестных пуповина?
И разве нежность не невинна,
и разве Замысел не смел?
25
Зачем поэту Адалары
и моря прозелень и синь,
когда иного тела чары
в него вошли тоской пустынь?
27
Здесь всё исчерчено, что можно.
Мы переходим в край иной,
где пушкинская осторожность
уже не сага и не должность:
там нет души, но есть возможность
прозрачность ощутить волной.
Исчерпанность томит угрозой.
Мир тупика паршиво сшит.
Уже не выйдешь к деве с розой,
и пуст словарь: стихом иль прозой
безмерное не говорит.
И переход в иное тело
необходим как жажда уст,
которых нет, и всё же смело
оно в предчувствии предела,
который так же чист и пуст.
Оставь морскую даль без срока.
Уйди в свою безкрайность волн,
где нет желаний, зова, ока,
но есть загадочность истока,
где ты войдёшь в себя с востока,
и звуком гор прочистишь горн.
28
О мама! Я привёз тебя.
Но то простая поселянка.
Что жизнь? Обман или обманка.
В ней пусты хокку или танка.
В ней бьют в живот и лижут ранку.
И книги пишут, не любя.
29
Души, конечно, нет, и всё же
она порою так болит.
И тела нет, конечно, Боже.
Мы — иллюзорны, праха ложе.
И всё же в теле клад зарыт.
Каков он — знает лишь душонка,
она одна, вне кутерьмы.
Она растит в себе ребёнка,
ещё совсем-совсем кутёнка.
Как он поёт порою звонко:
то как оргáн, то тонко-тонко.
Дитя не света и не тьмы.
32
Непостижимо всё, что было.
Непостижимо всё, что есть.
Душа, которая любила,
уже не верит в смысл и честь.
35
Мир обольщений в повтореньях
И сам устал от наших схем,
Укрытых в новых обновленьях
От нескончаемых «систем».
38
Мир сладострастия безсмыслен.
Мы в никуда идём всерьёз.
Нас точат наших мыслей мыши.
Вопрос цепляет за вопрос.
А в глубине — покой без края.
Ничто, нигде — вот смысла суть.
Мы движемся вдоль кромки Рая,
в Аду безсчётно умирая,
в упор не замечая путь.
40
Туман укрылся в Аю-Даге.
Так в мыслях я укрыт своих.
Нас промеряет ритм и стих
в надежде, нежности, отваге?
А вот и в облако вошёл.
А вот уже почти не виден.
Я был иль не был? Гость в Тавриде,
земли неведомой посол.
43
Легко ли отказаться телу
от механизмов есть и пить?
Душа решается несмело
самой собою стать и слыть.
Ей нелегко быть первой в каждом
движенье, бдительном до слёз.
Она страдает не от жажды,
ведь в ней самой находит каждый
исток себя и первый мост.
Она едва ли понимает,
что нет её, как нет судьбы,
что нами музыка играет,
что кто-то в нас монадно тает,
что пусты тленные гробы.
46
Кто плавал тёплыми морями,
искал руно, как будто это
то за долами, за горами
обетованье чуда света.
Но он искал, конечно, влагу,
которую в глубинах носим.
Он возрождал волну и тягу,
что превращает зиму в осень.
Но что Орфей? Что лире дали?
Куда его несла тревога?
Без Эвридики все печали —
всего лишь шёпот тайный Бога.
48
Все предали. Но так оно и дóлжно.
Цепляйся, не цепляйся — ты один.
Когда ты Бог, ты должен осторожно
мир раздвигать как груду паутин.
Когда ты Бог, ты предан изначально,
и путь твой изначально в никуда.
То воля снов воли́т в тебе печально,
и дружит с кровью звёздная вода.
Ты — перепёлка на охоте магов.
Пришла пора срывать календари.
Как мир когда-то был безпечно лаком
и вдруг прогорк, и всюду — упыри.
Но всё не так, как кажется округе.
Пылает детство, движется заря.
Ты не ошибся в чуде, в вере, в друге,
блаженную судьбу благодаря.
49
Жизнь не в словах, а там, где слово меркнет,
где ты недосягаем для фонем,
где рядом — строгие пространства смерти
и смысл теряют струны теорем.
И открывается бытийство очень тихо.
Ты входишь в ощущенья без клейма.
Неназываемо, невыразимо, дико —
то не Истомина летит сама:
поёт пурга вне всякого ума.
52
Наивны Боги были. Это
у них, конечно, не отнять.
Но в этом стать и суть поэта.
Наивно — Богу Богом стать!
А волны разве не наивны?
Котёнок, петел и мудрец,
смотрящий в звёзды ночью длинной.
Иль Пушкин — там, где он певец.
Где он в признаньях прост и ясен,
и отраженьями царит.
Мир полон слов, и притч, и басен;
мир слишком, кажется, мудрит.
Но Боги в нас чисты как прежде,
прозрачен тайный их полёт.
Он призывает не к надежде.
Он просто слушая поёт.
57
Прости меня, прости! Как поздно пониманье.
Как медленно в нас зреет состраданья плод.
Стремительны источники желанья.
Но к боли не своей сколь медлен поворот.
Твой скорбный взгляд и все твои надежды
со мною остаются как залог
того, что я однажды всё, что между,
всерастворю в поток, в поток, в поток.
60
Прощай, свободная стихия!
O mare nero, nero mare!
Ты соль земли, растений сила.
Ты древность творческого дара.
С чем мы прощаемся? Быть может,
с своей душой, такой же пенной?
С такой же юной и нетленной,
причастной космосу, похоже?
Да, мы прощаемся с собою.
Себя таким мы не узнаем.
Как уху странен звук прибоя,
звучавший так же детям Рая.
64
Я никогда не стану новым
вблизи безсмертия тщеты.
Ведь новизною даже слово
не блещет; перешли на «ты»
все человеческие твари,
утратив аромат цветов.
У человечества украли
объёмы чувств, их сущий кров.
Лишь только в повтореньях сути
в нас прорастает новизна.
Без страха омута, без жути
нам не коснуться сердца дна.
Лишь в безднах робости и страха
благоговение растёт.
В нас столько млечных соков мака,
где спит зерно земли Аллаха,
где сущий голос ищет рот.
68
Что нужно нам? О пустота пустот!
С тобой лишь запахи цветов да горстка пепла;
да пара строф, быть может, чьих-то од;
да башмаков забывчивая лепра.
И больше ничего; ты – мальчуган,
пацан, которого никто не замечает.
Ты трезв как стёклышко, ты баснословно пьян.
Тебя ведёт судьба совсем нагая.
69
Жизнь – разве иллюстрация тщеты?
Неужто мир есть иллюстрация Содома?
С картинкой можно быть, конечно же, на «ты».
Но почему всё ищет дна и дома?
71
Что род? Уже ничто. Случайность и пыльца.
Погасло в море дневное светило.
Жизнь льётся без начала и конца
всеотрешённо и невозмутимо.
Кто унаследует движенье губ твоих
и шевеленье шорохов сознанья?
Есть губы у Ничто, есть невидимый стих.
Есть за пределами сознания желанья,
которые ведут тебя, ведут…
И в них ты унаследователь рода.
О, зов Богов, которые нас ждут!
О, за пределами природности природа!
72
Поднявшись в гору, ощущаешь Бога.
Но ты уже давно на ней сидишь.
В тебе кипит экстаз смиренный йога,
шаманский транс и в облака дорога,
где дремлет ум – невидимый камыш.
Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного,
и ты простишь и в тот же миг взлетишь.
Гурзуф – Каменск-Шахтинск,
18 июня – 19 июля 2013
Вырос Н. Болдырев в счастливой дружбе с отцом — мастером плотницкого и столярного дела. После окончания филфака Уральского университета перепробовал много занятий: школьный учитель, рабочий типографии, журналист, сельский библиотекарь… Наконец — главный редактор частного издательства «Урал LTD», теперь знаменитого тем, что оно восстановило 40-томную «Библиотеку Флорентия Павленкова».
Николай Фёдорович Болдырев — автор почти тридцати книг стихотворений, эссе, переводов с польского и немецкого, романа «Упавшее небо». Живёт в Челябинске.
ТАВРО ТАВРИДЫ
или
НЕ ПРЕВРАЩАЙСЯ В ВЕЩЕСТВО
Опыт непоэмы
(фрагменты)
1
Агавы, горы, гул священный
из глубины, которой нет,
где рощ молчание моренно,
где говоры пропавших Вед.
Похоже всё на Лукоморье.
Растений статуи тихи.
Что глубже — море или горе
иль птиц прозрачные стихи?
2
Никитской яйлы дым вечерний.
В тумане зычный Бабуган.
Где тот, кто так боялся черни
и плыл меж рифмы: «стан» и «стран»?
Вся тяжесть гор летит фрегатом.
Но кто я, чтобы быть и петь?
Но певший Бога был мне братом.
Как бор шумит сквозная твердь.
6
Я коз водою напоил.
Я шёл тропою вечных вдов.
Я тоже русский: я любил,
я тоже помню про любовь.
Ночь нелегка и непроста.
Какая мука — жить без слёз.
Но вылетают из куста,
как из судьбы, ватаги ос.
Играет мальчик в шар земной;
тот катится упрямо вниз.
А волны катят синий бриз;
и шар уносится волной.
Я тоже русский: я любил,
я тоже помню про любовь.
Печаль сильнее чары сил,
и в царство входит не любой.
10
Я вижу рощи Аю-Дага,
я слышу парки Партенита.
Нас проницает жизни сага,
где кто-то требует зенита.
Но в гроте пушкинском — затишье.
Как аргонавты — Адалары.
Здесь все мечты — ещё мальчишьи,
хотя пути бездонно стары.
Но в парках парки дышат всё же.
И Карадаг ещё не венчан.
Ты где-то рядом — тот, кто «Боже»,
кто сотворяет Солнцу женщин.
13
Как чисто входит изумленье
на повороте к морю духа.
Ты просквожён моленьем слуха,
ты сам — сплошное царство уха,
за далью жажды и влеченья.
Но кто тебя поверг сегодня
на полпути к исчезновенью?
Когда ты пел стихотворенье,
в тебя входило растворенье
того, что всех стихий свободней.
19
Куда? Зачем?.. Мне двадцать лет,
да, я поэт, но что я значу
перед стихиями, где свет
вдруг оборвётся? Да, я плачу
перед таинственностью дней
в опасном этом урагане.
При вспышке молний всё ясней
мой росчерк под стихом. В бедламе
едва ли я существовать
сумел бы. Но и тишь тревожна.
Куда мне плыть? Восстать иль стать?
Иль растворяться осторожно?
23
Чем больше мир, тем больше окон
в твоём жилище; ты — другой,
ты прекращаешь быть потоком,
небесной аркой и дугой.
И не войдёт к тебе татарин,
не заползёт змея и жук.
Ты на мгновенье — жрец и барин,
Ван Гога взор, Шопена слух.
24
Что делал здесь ты? Верил в кротость
иль возжигал тоски костёр?
Что миром правит? Разве робость?
Кто водопадов движет лопасть
и кто Европу сбросил в пропасть?
Кто письмена святые стёр?
Какая странная картина.
Какое бешенство во тьме!
Но разве не тиха долина,
ручьёв безвестных пуповина?
И разве нежность не невинна,
и разве Замысел не смел?
25
Зачем поэту Адалары
и моря прозелень и синь,
когда иного тела чары
в него вошли тоской пустынь?
27
Здесь всё исчерчено, что можно.
Мы переходим в край иной,
где пушкинская осторожность
уже не сага и не должность:
там нет души, но есть возможность
прозрачность ощутить волной.
Исчерпанность томит угрозой.
Мир тупика паршиво сшит.
Уже не выйдешь к деве с розой,
и пуст словарь: стихом иль прозой
безмерное не говорит.
И переход в иное тело
необходим как жажда уст,
которых нет, и всё же смело
оно в предчувствии предела,
который так же чист и пуст.
Оставь морскую даль без срока.
Уйди в свою безкрайность волн,
где нет желаний, зова, ока,
но есть загадочность истока,
где ты войдёшь в себя с востока,
и звуком гор прочистишь горн.
28
О мама! Я привёз тебя.
Но то простая поселянка.
Что жизнь? Обман или обманка.
В ней пусты хокку или танка.
В ней бьют в живот и лижут ранку.
И книги пишут, не любя.
29
Души, конечно, нет, и всё же
она порою так болит.
И тела нет, конечно, Боже.
Мы — иллюзорны, праха ложе.
И всё же в теле клад зарыт.
Каков он — знает лишь душонка,
она одна, вне кутерьмы.
Она растит в себе ребёнка,
ещё совсем-совсем кутёнка.
Как он поёт порою звонко:
то как оргáн, то тонко-тонко.
Дитя не света и не тьмы.
32
Непостижимо всё, что было.
Непостижимо всё, что есть.
Душа, которая любила,
уже не верит в смысл и честь.
35
Мир обольщений в повтореньях
И сам устал от наших схем,
Укрытых в новых обновленьях
От нескончаемых «систем».
38
Мир сладострастия безсмыслен.
Мы в никуда идём всерьёз.
Нас точат наших мыслей мыши.
Вопрос цепляет за вопрос.
А в глубине — покой без края.
Ничто, нигде — вот смысла суть.
Мы движемся вдоль кромки Рая,
в Аду безсчётно умирая,
в упор не замечая путь.
40
Туман укрылся в Аю-Даге.
Так в мыслях я укрыт своих.
Нас промеряет ритм и стих
в надежде, нежности, отваге?
А вот и в облако вошёл.
А вот уже почти не виден.
Я был иль не был? Гость в Тавриде,
земли неведомой посол.
43
Легко ли отказаться телу
от механизмов есть и пить?
Душа решается несмело
самой собою стать и слыть.
Ей нелегко быть первой в каждом
движенье, бдительном до слёз.
Она страдает не от жажды,
ведь в ней самой находит каждый
исток себя и первый мост.
Она едва ли понимает,
что нет её, как нет судьбы,
что нами музыка играет,
что кто-то в нас монадно тает,
что пусты тленные гробы.
46
Кто плавал тёплыми морями,
искал руно, как будто это
то за долами, за горами
обетованье чуда света.
Но он искал, конечно, влагу,
которую в глубинах носим.
Он возрождал волну и тягу,
что превращает зиму в осень.
Но что Орфей? Что лире дали?
Куда его несла тревога?
Без Эвридики все печали —
всего лишь шёпот тайный Бога.
48
Все предали. Но так оно и дóлжно.
Цепляйся, не цепляйся — ты один.
Когда ты Бог, ты должен осторожно
мир раздвигать как груду паутин.
Когда ты Бог, ты предан изначально,
и путь твой изначально в никуда.
То воля снов воли́т в тебе печально,
и дружит с кровью звёздная вода.
Ты — перепёлка на охоте магов.
Пришла пора срывать календари.
Как мир когда-то был безпечно лаком
и вдруг прогорк, и всюду — упыри.
Но всё не так, как кажется округе.
Пылает детство, движется заря.
Ты не ошибся в чуде, в вере, в друге,
блаженную судьбу благодаря.
49
Жизнь не в словах, а там, где слово меркнет,
где ты недосягаем для фонем,
где рядом — строгие пространства смерти
и смысл теряют струны теорем.
И открывается бытийство очень тихо.
Ты входишь в ощущенья без клейма.
Неназываемо, невыразимо, дико —
то не Истомина летит сама:
поёт пурга вне всякого ума.
52
Наивны Боги были. Это
у них, конечно, не отнять.
Но в этом стать и суть поэта.
Наивно — Богу Богом стать!
А волны разве не наивны?
Котёнок, петел и мудрец,
смотрящий в звёзды ночью длинной.
Иль Пушкин — там, где он певец.
Где он в признаньях прост и ясен,
и отраженьями царит.
Мир полон слов, и притч, и басен;
мир слишком, кажется, мудрит.
Но Боги в нас чисты как прежде,
прозрачен тайный их полёт.
Он призывает не к надежде.
Он просто слушая поёт.
57
Прости меня, прости! Как поздно пониманье.
Как медленно в нас зреет состраданья плод.
Стремительны источники желанья.
Но к боли не своей сколь медлен поворот.
Твой скорбный взгляд и все твои надежды
со мною остаются как залог
того, что я однажды всё, что между,
всерастворю в поток, в поток, в поток.
60
Прощай, свободная стихия!
O mare nero, nero mare!
Ты соль земли, растений сила.
Ты древность творческого дара.
С чем мы прощаемся? Быть может,
с своей душой, такой же пенной?
С такой же юной и нетленной,
причастной космосу, похоже?
Да, мы прощаемся с собою.
Себя таким мы не узнаем.
Как уху странен звук прибоя,
звучавший так же детям Рая.
64
Я никогда не стану новым
вблизи безсмертия тщеты.
Ведь новизною даже слово
не блещет; перешли на «ты»
все человеческие твари,
утратив аромат цветов.
У человечества украли
объёмы чувств, их сущий кров.
Лишь только в повтореньях сути
в нас прорастает новизна.
Без страха омута, без жути
нам не коснуться сердца дна.
Лишь в безднах робости и страха
благоговение растёт.
В нас столько млечных соков мака,
где спит зерно земли Аллаха,
где сущий голос ищет рот.
68
Что нужно нам? О пустота пустот!
С тобой лишь запахи цветов да горстка пепла;
да пара строф, быть может, чьих-то од;
да башмаков забывчивая лепра.
И больше ничего; ты – мальчуган,
пацан, которого никто не замечает.
Ты трезв как стёклышко, ты баснословно пьян.
Тебя ведёт судьба совсем нагая.
69
Жизнь – разве иллюстрация тщеты?
Неужто мир есть иллюстрация Содома?
С картинкой можно быть, конечно же, на «ты».
Но почему всё ищет дна и дома?
71
Что род? Уже ничто. Случайность и пыльца.
Погасло в море дневное светило.
Жизнь льётся без начала и конца
всеотрешённо и невозмутимо.
Кто унаследует движенье губ твоих
и шевеленье шорохов сознанья?
Есть губы у Ничто, есть невидимый стих.
Есть за пределами сознания желанья,
которые ведут тебя, ведут…
И в них ты унаследователь рода.
О, зов Богов, которые нас ждут!
О, за пределами природности природа!
72
Поднявшись в гору, ощущаешь Бога.
Но ты уже давно на ней сидишь.
В тебе кипит экстаз смиренный йога,
шаманский транс и в облака дорога,
где дремлет ум – невидимый камыш.
Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного,
и ты простишь и в тот же миг взлетишь.
Гурзуф – Каменск-Шахтинск,
18 июня – 19 июля 2013
