Родом с Кубани (станица Крымская, Краснодарский край). Отец — лётчик, воевал на штурмовиках ИЛ-2; вернулся с войны без единой царапины… Мать — учёный-плодовод, сотрудница Мичурина. (В 1941 году германцы едва не расстреляли её вместе с маленьким сыном — выручили партизаны.)
Окончив Харьковский политех, Ю. Беличенко стал военным: «Сперва — ракетчиком, потом газетчиком: от танковой «дивизионки» до нынешней “Красной звезды”», — как написал он в автобиографии для нашего издания. Выпускник Донецкого высшего военно-политического училища, позже окончивший и Литинститут (заочно), полковник Юрий Николаевич Беличенко — автор девяти книг стихотворений и документального повествования «Лета Лермонтова» (М., 2001.), за что удостоен одноимённой премии.
Жил в Москве*.
_____________________________________
* 8 декабря 2002 года Юрий Николаевич позвонил мне около 11 часов утра, и мы минут 20 разговаривали о Лермонтове, о его книге, посвящённой Михаилу Юрьевичу, и о моей «Читаю Лермонтова», которая должна была выйти. Договорились встретиться в ближайшее время. Они с женой (Ольгой Ермолаевой) собирались к нам на вечер 30-летия нашего трио «Надежда» (22 декабря, ЦДЛ). И поехал на работу в свою редакцию газеты «Красная звезда». И по дороге умер. За несколько дней до этого успел увидеть сигнальный экземпляр своей последней книги стихотворений «Арба». — А.В.-М.
АРБА
Матери моей,
Валентине Ивановне Железниковой
1
Как медленно,
как трудно мы росли
из мальчиков,
из скифов,
из сарматов!
Терновником курганы поросли.
На древние становища легли
веков неторопливые армады.
И лишь ветра уходят на закат,
как двадцать лет,
как двести лет назад…
Ветра, ветра,
племён поводыри!
Мы – новые, но мы по крови те же.
Опять восходит на костёр зари
солёный выдох южных побережий.
Опять ветра указывают нам
полынный путь познанья и сомненья,
неутолимый дар переселенья
привязывая к нашим стременам.
О предков неспокойные сердца,
к осёдлости и скарбу небреженье!
Ещё не зная имени движенья,
вы понимали: нет ему конца.
Почти до неба протянулся шлях,
и марева раскачивают дали.
Здесь узнавал иноплеменный враг
солёный вкус сарматско-скифской стали,
когда мы надевали в грозный час
свои кольчуги, бурки и шинели
и шли на бой.
И бабы – каменели,
среди степей разыскивая нас…
* * *
По выходным, когда его просили,
хоть старым был и за день уставал,
колхозный кучер, Ващенко Василий,
военные иконы рисовал.
Ещё казались вдовы молодыми.
Ещё следили за дорогой мы.
Ещё витала в сумеречном дыме
печаль вещей, покинутых людьми.
А дед Василий памятники строил.
Он выпивал, но дело разумел.
Он как художник ничего не стоил,
но ключик от безсмертия — имел.
По имени погибшего солдата
он брал сюжет. И посреди листа
изображал Николу с автоматом
и рядом с ним с гранатою — Христа.
Мы шли к нему. Нам странно это было.
Но вот стоишь — и глаз не отвести,
увидев меч в деснице Гавриила
и орден Славы на его груди...
САМАРКАНД
Озарив меня загаром,
затмевающим зарю,
«Приезжай, — сказал Сатдаров, —
пять столетий подарю».
И однажды из столицы
я приехал налегке.
Вяли травы. Пели птицы
на узбекском языке.
Светом огненно-кирпичным
солнце застило пути.
И казалось неприличным,
что в Москве идут дожди.
Я смотрел на минареты,
вроде даже не дышал —
и Сатдаров, видя это,
чемоданчик мой держал...
А потом по стёртым плитам
мы спустились во дворы
к мавзолеям знаменитым,
затмевающим ковры.
Где Корана изреченья,
руды памяти храня,
толковали назначенье
жизни, глины и огня.
Где глазури, как метели,
разлетаясь по стене,
что-то вымолвить хотели,
предназначенное мне.
Что работа — выше власти
и нарядней, чем парча,
но без боли и без страсти
не зачать и кирпича.
Что каким бы щедрым чаем
ни поила пиала —
но без неба и печали
не родятся купола.
Словно было вспомнить надо —
то ли имя, то ли лад —
позабытое когда-то,
лет пятьсот тому назад.
Чтоб волненью, целованью
и гаданью по руке
я придумывал названья
на узбекском языке.
Чтоб спросил я у столетий,
что в колючках и пыли:
как нас звали? Чьи мы дети?
И откуда мы пришли?
...Лебеда роняла семя.
Небо головы пекло.
И текло куда-то время —
словно в сторону текло...
* * *
Вышли из войны, как из купели,
и, не доверяя тишине,
перед жизнью словно оробели,
словно бы остались на войне.
Их высокой чести и печали
обучали пламя и свинец.
Школы до сердец не достучались,
пули достучались до сердец.
Разные по возрастам и званьям,
равные по песням и судьбе,
формулы, известные заране,
снова проверяют на себе.
Им сегодня тесно на Арбате.
Музыка для них не весела.
Где-то в Кандагаре иль Герате
боевая молодость прошла.
Вот она в составе отделенья,
в голубых беретах, на броне,
как одно прекрасное мгновенье,
кнопками приколота к стене.
А за кадром пули пролетали,
и горела техника в пыли.
А отцы боёв не наблюдали
и уже до пенсии дошли.
И Отчизна, что сказала: «Надо
вам побыть в пороховом дыму», –
на героев смотрит виновато
и сама не знает почему...
* * *
Глухая ночь. Пустые разговоры.
Ни ветерка. Ни птицы. Ни цветка.
Лишь на краю, далёкие, как горы,
отсвечивают медью облака.
Скупые звёзды бледною половой
припорошили неба глубину.
Как человек, простонет лес еловый,
да яблоня скребётся по окну.
Да у костра приподнимая веки,
несбывшееся пламя вороша,
уже, казалось, сгинувший навеки,
какой-то голос слушает душа.
Я узнаю его прикосновенье,
его язык основы неземной.
В часы войны и в дни отдохновенья
он иногда носился надо мной.
Ещё во мне безумствует и дышит
живая искра Божьего тепла.
Ещё б сказал – но кто меня услышит?
Ещё бы жил – но жизнь уже прошла…
* * *
Над миром синие снега.
Над миром сонные снега.
И ночь долга,
как жизнь долга...
Не буду думать о тебе.
Белеет ветер на бегу,
и кто-то кашляет в трубе.
Возьму ‒ и печку разожгу,
не буду думать о тебе.
На всей земле не сыщешь след.
Сугробы всходят на крыльцо...
Но сколько,
сколько,
сколько лет
мне забывать твоё лицо?
Твоё прекрасное лицо.
Твоё ненужное лицо.
Мне до тебя неведом путь.
Не откликаюсь ‒ не зови.
Ты будь, кем хочешь ‒
только будь!
Живи, с кем хочешь ‒
но живи!
А здесь снега идут всю ночь.
И в тёмной комнате бело.
А у меня за эту ночь
до окон снегу намело.
И ветер пел в печной трубе.
И я не думал о тебе.
Совсем не думал о тебе...
* * *
В лесной глуши дороги заросли.
Поляны ржи болеют васильками.
Здесь облака доходят до земли,
и смотрят окна вровень с облаками.
Я здесь живу от города вдали
в зелёном царстве веток и крапивы
без нежности твоей себялюбивой
и без твоей расчётливой любви.
Я здесь живу. Любовь моя во мне
ещё горит, неспешно каменея.
Ночные существа кружат над нею,
не опаляя крыльев на огне.
Я позабыл, что город далеко.
Вокруг меня шумят леса живые.
И без тебя за много лет впервые
и радостно, и больно, и легко...
* * *
Сыну Дмитрию
Кузнец сказал: «Дожди в горах, —
видать, вода прибудет в реках...»
А я читал про древних греков
и жил в предгорных хуторах.
Полян непаханых волна
то чабрецом, то морем пахла.
И был похожим на Геракла
кузнец, пока не пил вина.
Я был в том возрасте, когда
в любом предмете и явленье
таится повод к размышленью
и ждёт ответа и суда.
Когда, как шорохи из тьмы,
вопросы вспугивают душу.
И я спросил его: «Послушай,
коваль, а кто такие мы?
Откуда ум приходит к нам?
Что он: железо или молот?»
Старик молчал. А я был молод.
И в горне сорный уголь гас.
Уже по склону тяжело
стучали грузные копыта —
оттуда, где была Колхида,
звучали тронки, стадо шло.
Старик сказал: «Дожди в горах.
Поля размоет у соседей.
Не время этакой беседе.
Работы много — спать пора...»
И я подумал: «Как он сдал!
Как много в нем житейской прозы!
И воздух чист — какие грозы?»
А грозы — шли за перевал...
Окончив Харьковский политех, Ю. Беличенко стал военным: «Сперва — ракетчиком, потом газетчиком: от танковой «дивизионки» до нынешней “Красной звезды”», — как написал он в автобиографии для нашего издания. Выпускник Донецкого высшего военно-политического училища, позже окончивший и Литинститут (заочно), полковник Юрий Николаевич Беличенко — автор девяти книг стихотворений и документального повествования «Лета Лермонтова» (М., 2001.), за что удостоен одноимённой премии.
Жил в Москве*.
_____________________________________
* 8 декабря 2002 года Юрий Николаевич позвонил мне около 11 часов утра, и мы минут 20 разговаривали о Лермонтове, о его книге, посвящённой Михаилу Юрьевичу, и о моей «Читаю Лермонтова», которая должна была выйти. Договорились встретиться в ближайшее время. Они с женой (Ольгой Ермолаевой) собирались к нам на вечер 30-летия нашего трио «Надежда» (22 декабря, ЦДЛ). И поехал на работу в свою редакцию газеты «Красная звезда». И по дороге умер. За несколько дней до этого успел увидеть сигнальный экземпляр своей последней книги стихотворений «Арба». — А.В.-М.
АРБА
Матери моей,
Валентине Ивановне Железниковой
1
Как медленно,
как трудно мы росли
из мальчиков,
из скифов,
из сарматов!
Терновником курганы поросли.
На древние становища легли
веков неторопливые армады.
И лишь ветра уходят на закат,
как двадцать лет,
как двести лет назад…
Ветра, ветра,
племён поводыри!
Мы – новые, но мы по крови те же.
Опять восходит на костёр зари
солёный выдох южных побережий.
Опять ветра указывают нам
полынный путь познанья и сомненья,
неутолимый дар переселенья
привязывая к нашим стременам.
О предков неспокойные сердца,
к осёдлости и скарбу небреженье!
Ещё не зная имени движенья,
вы понимали: нет ему конца.
Почти до неба протянулся шлях,
и марева раскачивают дали.
Здесь узнавал иноплеменный враг
солёный вкус сарматско-скифской стали,
когда мы надевали в грозный час
свои кольчуги, бурки и шинели
и шли на бой.
И бабы – каменели,
среди степей разыскивая нас…
* * *
По выходным, когда его просили,
хоть старым был и за день уставал,
колхозный кучер, Ващенко Василий,
военные иконы рисовал.
Ещё казались вдовы молодыми.
Ещё следили за дорогой мы.
Ещё витала в сумеречном дыме
печаль вещей, покинутых людьми.
А дед Василий памятники строил.
Он выпивал, но дело разумел.
Он как художник ничего не стоил,
но ключик от безсмертия — имел.
По имени погибшего солдата
он брал сюжет. И посреди листа
изображал Николу с автоматом
и рядом с ним с гранатою — Христа.
Мы шли к нему. Нам странно это было.
Но вот стоишь — и глаз не отвести,
увидев меч в деснице Гавриила
и орден Славы на его груди...
САМАРКАНД
Озарив меня загаром,
затмевающим зарю,
«Приезжай, — сказал Сатдаров, —
пять столетий подарю».
И однажды из столицы
я приехал налегке.
Вяли травы. Пели птицы
на узбекском языке.
Светом огненно-кирпичным
солнце застило пути.
И казалось неприличным,
что в Москве идут дожди.
Я смотрел на минареты,
вроде даже не дышал —
и Сатдаров, видя это,
чемоданчик мой держал...
А потом по стёртым плитам
мы спустились во дворы
к мавзолеям знаменитым,
затмевающим ковры.
Где Корана изреченья,
руды памяти храня,
толковали назначенье
жизни, глины и огня.
Где глазури, как метели,
разлетаясь по стене,
что-то вымолвить хотели,
предназначенное мне.
Что работа — выше власти
и нарядней, чем парча,
но без боли и без страсти
не зачать и кирпича.
Что каким бы щедрым чаем
ни поила пиала —
но без неба и печали
не родятся купола.
Словно было вспомнить надо —
то ли имя, то ли лад —
позабытое когда-то,
лет пятьсот тому назад.
Чтоб волненью, целованью
и гаданью по руке
я придумывал названья
на узбекском языке.
Чтоб спросил я у столетий,
что в колючках и пыли:
как нас звали? Чьи мы дети?
И откуда мы пришли?
...Лебеда роняла семя.
Небо головы пекло.
И текло куда-то время —
словно в сторону текло...
* * *
Вышли из войны, как из купели,
и, не доверяя тишине,
перед жизнью словно оробели,
словно бы остались на войне.
Их высокой чести и печали
обучали пламя и свинец.
Школы до сердец не достучались,
пули достучались до сердец.
Разные по возрастам и званьям,
равные по песням и судьбе,
формулы, известные заране,
снова проверяют на себе.
Им сегодня тесно на Арбате.
Музыка для них не весела.
Где-то в Кандагаре иль Герате
боевая молодость прошла.
Вот она в составе отделенья,
в голубых беретах, на броне,
как одно прекрасное мгновенье,
кнопками приколота к стене.
А за кадром пули пролетали,
и горела техника в пыли.
А отцы боёв не наблюдали
и уже до пенсии дошли.
И Отчизна, что сказала: «Надо
вам побыть в пороховом дыму», –
на героев смотрит виновато
и сама не знает почему...
* * *
Глухая ночь. Пустые разговоры.
Ни ветерка. Ни птицы. Ни цветка.
Лишь на краю, далёкие, как горы,
отсвечивают медью облака.
Скупые звёзды бледною половой
припорошили неба глубину.
Как человек, простонет лес еловый,
да яблоня скребётся по окну.
Да у костра приподнимая веки,
несбывшееся пламя вороша,
уже, казалось, сгинувший навеки,
какой-то голос слушает душа.
Я узнаю его прикосновенье,
его язык основы неземной.
В часы войны и в дни отдохновенья
он иногда носился надо мной.
Ещё во мне безумствует и дышит
живая искра Божьего тепла.
Ещё б сказал – но кто меня услышит?
Ещё бы жил – но жизнь уже прошла…
* * *
Над миром синие снега.
Над миром сонные снега.
И ночь долга,
как жизнь долга...
Не буду думать о тебе.
Белеет ветер на бегу,
и кто-то кашляет в трубе.
Возьму ‒ и печку разожгу,
не буду думать о тебе.
На всей земле не сыщешь след.
Сугробы всходят на крыльцо...
Но сколько,
сколько,
сколько лет
мне забывать твоё лицо?
Твоё прекрасное лицо.
Твоё ненужное лицо.
Мне до тебя неведом путь.
Не откликаюсь ‒ не зови.
Ты будь, кем хочешь ‒
только будь!
Живи, с кем хочешь ‒
но живи!
А здесь снега идут всю ночь.
И в тёмной комнате бело.
А у меня за эту ночь
до окон снегу намело.
И ветер пел в печной трубе.
И я не думал о тебе.
Совсем не думал о тебе...
* * *
В лесной глуши дороги заросли.
Поляны ржи болеют васильками.
Здесь облака доходят до земли,
и смотрят окна вровень с облаками.
Я здесь живу от города вдали
в зелёном царстве веток и крапивы
без нежности твоей себялюбивой
и без твоей расчётливой любви.
Я здесь живу. Любовь моя во мне
ещё горит, неспешно каменея.
Ночные существа кружат над нею,
не опаляя крыльев на огне.
Я позабыл, что город далеко.
Вокруг меня шумят леса живые.
И без тебя за много лет впервые
и радостно, и больно, и легко...
* * *
Сыну Дмитрию
Кузнец сказал: «Дожди в горах, —
видать, вода прибудет в реках...»
А я читал про древних греков
и жил в предгорных хуторах.
Полян непаханых волна
то чабрецом, то морем пахла.
И был похожим на Геракла
кузнец, пока не пил вина.
Я был в том возрасте, когда
в любом предмете и явленье
таится повод к размышленью
и ждёт ответа и суда.
Когда, как шорохи из тьмы,
вопросы вспугивают душу.
И я спросил его: «Послушай,
коваль, а кто такие мы?
Откуда ум приходит к нам?
Что он: железо или молот?»
Старик молчал. А я был молод.
И в горне сорный уголь гас.
Уже по склону тяжело
стучали грузные копыта —
оттуда, где была Колхида,
звучали тронки, стадо шло.
Старик сказал: «Дожди в горах.
Поля размоет у соседей.
Не время этакой беседе.
Работы много — спать пора...»
И я подумал: «Как он сдал!
Как много в нем житейской прозы!
И воздух чист — какие грозы?»
А грозы — шли за перевал...
* * *
В июне мир припоминал отца.
Стояла сушь по всей степи великой,
орех чернел, как туча, у крыльца,
и молодостью пахла земляника.
Не утомляя тёмного крыла,
степная птица в воздухе парила.
Она меня утешить не могла —
но про него с ветрами говорила.
Я вслушивался в этот разговор.
В неравновесье сумрака и света
мне чудилось, что заполняют двор
знакомые отцовские приметы.
Он рядом был. Природа берегла
всё, чем его когда-то одарила.
Она меня утешить не могла,
но за него со мною говорила.
О правде жить. О смертном рубеже
под гулкими весенними громами.
О юности, которой нет уже.
О подвигах. О доблестях... О маме.
В июне мир припоминал отца.
Стояла сушь по всей степи великой,
орех чернел, как туча, у крыльца,
и молодостью пахла земляника.
Не утомляя тёмного крыла,
степная птица в воздухе парила.
Она меня утешить не могла —
но про него с ветрами говорила.
Я вслушивался в этот разговор.
В неравновесье сумрака и света
мне чудилось, что заполняют двор
знакомые отцовские приметы.
Он рядом был. Природа берегла
всё, чем его когда-то одарила.
Она меня утешить не могла,
но за него со мною говорила.
О правде жить. О смертном рубеже
под гулкими весенними громами.
О юности, которой нет уже.
О подвигах. О доблестях... О маме.