«Поэт и переводчик Наталья Павловна Бурова, согласно свидетельству о рождении, родилась в городке Пишпеке (Туркестанская АССР), а не в Москве. Школу она не бросила, а вынуждена была заниматься самообразованием ввиду элементарного отсутствия школы в тех местах, где она работала. Работала же она, чтобы помочь своей маме Олимпиаде Яковлевне Авровой, отец (дед Буровой) которой был арестован и расстрелян в 1921 году с конфискацией всего имущества. Опубликовала она девять книг и принимала участие в коллективных шести сборниках стихов.
Наталья Бурова пропала внезапно 24 марта 1979 года и была эксгумирована после долгих поисков из коллективной могилы (около 50 км от Ташкента) и захоронена 12 апреля 1979 г. Её памятник был разрушен неизвестными вандалами после перестройки 1989 — 1990 годов, но был дважды восстановлен (без «архитектурных излишеств» и цветных металлов) родственниками. Точная причина смерти не известна. Примерно за год до этого события Бурова выиграла суд о плагиате её стихов Андреем Ивановым — референтом Камила Яшена (председателя СП УзССР)»*.
Стихи начала писать с 1941 года. В 1945 году была принята без экзаменов в Литературный институт им. А. М. Горького по рекомендации Н. Тихонова и В. Луговского.
«Поэтом Божьей милостью» называла её А. Ахматова.
__________________________
*Эти сведения сообщил нам сын Н. П. Буровой — Д. В. Цветков. Уважаемый Дмитрий Викторович, примите нашу благодарность.
* * *
Горькие, горькие травы,
Горькие, горькие соли...
Значит, придётся смириться
С вечными зовами воли.
Снова взойти на барханы,
Тронуть в песках черепаху
И не спеша поклониться
Старого путника праху.
Выйти к Каспийскому морю,
Лечь на прохладную глыбу,
В тёплых тенетах увидеть
Вдруг неподвижную рыбу.
Скинуть с себя одеянья,
Броситься в синюю воду,
Чтобы почувствовать снова
Молодость и свободу.
Чаячий гомон послушать,
Моря раздольного звуки...
Где они, эти родные,
Тёплые, тёплые руки?!
Значит, придётся смириться,
Свыкнуться с голосом боли...
Горькие, горькие травы,
Горькие, горькие соли.
* * *
Хороши глаза твои, Восток!
Терпкий зной и звёздная усталость,
Презирающий с рожденья жалость
Сладковатый животворный сок.
Солнце жжёт, и сердце, словно факел,
Одержимо жаждет доброты.
Для чего прекрасны так цветы?
Для чего пылают кровью маки?
Чудится лавинный конский бег,
Молнии клинков в разгаре страсти,
Освящённое страданьем счастье,
Обращённый к свету человек.
Как ресницы, гнутся камыши...
Как я чистой доброты хотела!
Что такое жаждущее тело,
Если нет в нём страждущей души?
Хороши глаза твои, Восток!
Скольких ты очаровал навеки?!
Как металл кипящий, блещут реки,
Утопает в синеве песок...
* * *
Пусть трава шевелится верблюжья,
Маки рдеют, стелется ковыль,
Радуги свершают полукружья,
Молоком овечьим пахнет быль.
Светлячками поездные окна
По ночам тревожат верблюжат,
Тьмы ночной прохладные волокна,
По земле раскинувшись, лежат.
Степь, как небо, велика, прекрасна,
В ней свои галактики плывут.
Ничего, что чуточку опасна, —
Люди здесь столетьями живут.
Ходят от колодца до колодца,
Поят скот прогорклою водой,
Никогда не прячутся от солнца,
Грубой не гнушаются едой.
Хорошо, что в юности далёкой
Были дни просторны и пестры.
Хорошо, что в полночи глубокой
Лошади мне снятся и костры!
СЕМИРЕЧЬЕ
От родины моей далёко города,
И за ночь не дойти до Каракола,
Где надвое долину расколола
Цветной полоской горная вода.
С крутой горы стекают родники,
Ветвистые кустарники колючи,
Под синей тенью мимолётной тучи
Шуршат травой курганы-двойники,
Взбираясь на обветренные кручи.
Давно ли я смотрела на закат
Из глубины померкнувшей долины,
Лепила птиц из желтоватой глины,
Тайком рвала незрелый виноград,
Что изгибался в зарослях низины!
Я помню, приходил к прибрежному оврагу
Безносый человек с огромной бородой
И наклонялся тихо над водой,
Ладонями разбрызгивая влагу.
Когда-то пил мой дедушка кумыс
От чёрной крутобёдрой кобылицы,
А тень большой раскрылившейся птицы
Броском к земле проваливалась вниз,
Чтобы опять, высматривая, взвиться.
От родины моей далёко города,
Там хлёсткие дожди и паводок обилен,
Там по ночам осматривает филин
Жующие под звёздами стада,
И камень опрокинутый намылен
Водой, не высыхавшей никогда.
И каждый день был старого новей,
И было много незнакомых звуков.
А дедушка казался мне сильней
Привидевшихся в снах богатырей.
Он брал в карманы сладости для внуков
И бил кнутом плечистых сыновей.
Прошли года. И медленно, не вдруг,
Растаял запах дедовского дома,
И с каждым днём всё больше недосуг
О нём мечтать, а город незнакомый
Со временем становится родным...
Но в грустный час, когда вдруг замолчим
И фонари забрезжут средь туманов,
Власть севера слабеет надо мной,
Я становлюсь вдруг маленькой, смешной,
Неотделимой от родных курганов.
Прошли года. И родина моя
Необозримым разрослась пространством,
Вошли в неё большие города.
Мне Семиречья больше никогда
Не посещать с бывалым постоянством.
Но в смертный час, когда погаснет зренье
И горе потеряет остроту,
Я на одно великое мгновенье
К полузабытой хижине приду.
* * *
Сквозь январскую снежность,
Словно через стекло,
Мне мерещилась нежность
И живое тепло.
О, безбрежное небо!
О, родная земля!
Как хотелось и мне бы
Своего журавля!
Я сказала ему бы:
«Спи, журавушка, спи!»
Словно жаркие губы,
Шепчут травы в степи.
Буду прошлое мерить,
О грядущем гадать.
О, как хочется верить!
О, как хочется ждать!
Наталья Бурова пропала внезапно 24 марта 1979 года и была эксгумирована после долгих поисков из коллективной могилы (около 50 км от Ташкента) и захоронена 12 апреля 1979 г. Её памятник был разрушен неизвестными вандалами после перестройки 1989 — 1990 годов, но был дважды восстановлен (без «архитектурных излишеств» и цветных металлов) родственниками. Точная причина смерти не известна. Примерно за год до этого события Бурова выиграла суд о плагиате её стихов Андреем Ивановым — референтом Камила Яшена (председателя СП УзССР)»*.
Стихи начала писать с 1941 года. В 1945 году была принята без экзаменов в Литературный институт им. А. М. Горького по рекомендации Н. Тихонова и В. Луговского.
«Поэтом Божьей милостью» называла её А. Ахматова.
__________________________
*Эти сведения сообщил нам сын Н. П. Буровой — Д. В. Цветков. Уважаемый Дмитрий Викторович, примите нашу благодарность.
* * *
Горькие, горькие травы,
Горькие, горькие соли...
Значит, придётся смириться
С вечными зовами воли.
Снова взойти на барханы,
Тронуть в песках черепаху
И не спеша поклониться
Старого путника праху.
Выйти к Каспийскому морю,
Лечь на прохладную глыбу,
В тёплых тенетах увидеть
Вдруг неподвижную рыбу.
Скинуть с себя одеянья,
Броситься в синюю воду,
Чтобы почувствовать снова
Молодость и свободу.
Чаячий гомон послушать,
Моря раздольного звуки...
Где они, эти родные,
Тёплые, тёплые руки?!
Значит, придётся смириться,
Свыкнуться с голосом боли...
Горькие, горькие травы,
Горькие, горькие соли.
* * *
Хороши глаза твои, Восток!
Терпкий зной и звёздная усталость,
Презирающий с рожденья жалость
Сладковатый животворный сок.
Солнце жжёт, и сердце, словно факел,
Одержимо жаждет доброты.
Для чего прекрасны так цветы?
Для чего пылают кровью маки?
Чудится лавинный конский бег,
Молнии клинков в разгаре страсти,
Освящённое страданьем счастье,
Обращённый к свету человек.
Как ресницы, гнутся камыши...
Как я чистой доброты хотела!
Что такое жаждущее тело,
Если нет в нём страждущей души?
Хороши глаза твои, Восток!
Скольких ты очаровал навеки?!
Как металл кипящий, блещут реки,
Утопает в синеве песок...
* * *
Пусть трава шевелится верблюжья,
Маки рдеют, стелется ковыль,
Радуги свершают полукружья,
Молоком овечьим пахнет быль.
Светлячками поездные окна
По ночам тревожат верблюжат,
Тьмы ночной прохладные волокна,
По земле раскинувшись, лежат.
Степь, как небо, велика, прекрасна,
В ней свои галактики плывут.
Ничего, что чуточку опасна, —
Люди здесь столетьями живут.
Ходят от колодца до колодца,
Поят скот прогорклою водой,
Никогда не прячутся от солнца,
Грубой не гнушаются едой.
Хорошо, что в юности далёкой
Были дни просторны и пестры.
Хорошо, что в полночи глубокой
Лошади мне снятся и костры!
СЕМИРЕЧЬЕ
От родины моей далёко города,
И за ночь не дойти до Каракола,
Где надвое долину расколола
Цветной полоской горная вода.
С крутой горы стекают родники,
Ветвистые кустарники колючи,
Под синей тенью мимолётной тучи
Шуршат травой курганы-двойники,
Взбираясь на обветренные кручи.
Давно ли я смотрела на закат
Из глубины померкнувшей долины,
Лепила птиц из желтоватой глины,
Тайком рвала незрелый виноград,
Что изгибался в зарослях низины!
Я помню, приходил к прибрежному оврагу
Безносый человек с огромной бородой
И наклонялся тихо над водой,
Ладонями разбрызгивая влагу.
Когда-то пил мой дедушка кумыс
От чёрной крутобёдрой кобылицы,
А тень большой раскрылившейся птицы
Броском к земле проваливалась вниз,
Чтобы опять, высматривая, взвиться.
От родины моей далёко города,
Там хлёсткие дожди и паводок обилен,
Там по ночам осматривает филин
Жующие под звёздами стада,
И камень опрокинутый намылен
Водой, не высыхавшей никогда.
И каждый день был старого новей,
И было много незнакомых звуков.
А дедушка казался мне сильней
Привидевшихся в снах богатырей.
Он брал в карманы сладости для внуков
И бил кнутом плечистых сыновей.
Прошли года. И медленно, не вдруг,
Растаял запах дедовского дома,
И с каждым днём всё больше недосуг
О нём мечтать, а город незнакомый
Со временем становится родным...
Но в грустный час, когда вдруг замолчим
И фонари забрезжут средь туманов,
Власть севера слабеет надо мной,
Я становлюсь вдруг маленькой, смешной,
Неотделимой от родных курганов.
Прошли года. И родина моя
Необозримым разрослась пространством,
Вошли в неё большие города.
Мне Семиречья больше никогда
Не посещать с бывалым постоянством.
Но в смертный час, когда погаснет зренье
И горе потеряет остроту,
Я на одно великое мгновенье
К полузабытой хижине приду.
* * *
Сквозь январскую снежность,
Словно через стекло,
Мне мерещилась нежность
И живое тепло.
О, безбрежное небо!
О, родная земля!
Как хотелось и мне бы
Своего журавля!
Я сказала ему бы:
«Спи, журавушка, спи!»
Словно жаркие губы,
Шепчут травы в степи.
Буду прошлое мерить,
О грядущем гадать.
О, как хочется верить!
О, как хочется ждать!